Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [85]

Алтан Гэрэл, какую мировую посылку хотите собрать-то? Кто ее мне пропустит, мне до положенной посылки еще два с половиною года! Бог с тобою, только что навезла всего, бросьте посылку, вышлите коллективную фотографию всех до одного: Алтан Гэрэл, мама, Владимир, Юрий, Василий Андреевич, Неллечка и Бося — все во дворе на лавочке сфотайтесь и пришлите, а то увязла ты в философских выводах, все учишь, как мне в тюрьме сидеть! Посидела бы сама — тогда узнала бы, что ничегошеньки здесь по-твоему не вышло бы! Сама же подарила «Записки из Мертвого дома», где Достоевский вспоминает условия своей каторги: «Да и каким способом весь этот народ, развитой, сильно поживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу, насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь нормально и правильно, своей волей и охотой?»

А ругаться ты можешь и ругаешься так, что я после каждого письма с руганью пишу тебе прощальное письмо… и рву в клочья! Как может восточная женщина, читая мировых философов, так люто по-бабьи ругаться с несчастным зэком, который полюбил ее? Ты не даешь мне опомниться, как наносишь удары за ударами в сердце, истекающее кровью! Алтан Гэрэл, я ведь тоже «Как бабочка — я на костер Лечу и огненность целую…»

Алтан Гэрэл, прошу тебя в День своего рожденья — никогда более ни в шутку, ни всерьез не называй меня разными там «зебрами», «зубрами» или «жирафами». «Пусть татуировку твою слижет бешеная собака!» — шутишь ты злорадно и больно царапаешь мое сердце, даже всё тело зудит от заноз твоего языка. О чем же я думал, «украшая себя леопардами»? Воображал себя вождем племени индейцев или готовил себе тюремную долю? Заглушал ли тоску по женской ласке? Это было в Харьковской тюрьме. Есть ли элемент мазохизма в татуировках? Хотелось ли забить боль сердца, кромсая кожу? Кого хотел поразить наповал своим разрисованным телом? Я и сам не знаю. Пусть подлою природою татуировок занимается теща с рогами. Или я тебе снюсь разрисованным, как Змей Горыныч? Меня это бесит, когда же перестанешь царапать эти «татуированные розы» до крови? Зажмурься и плюнь трижды, сдалась она тебе, не ходить же тебе со мною в мужскую баню, где моются консулы иностранных держав, жить буду наверняка в лесу, бомжем, подальше от благородного люда. Итак, с татуировками мы покончили, договорились? Не то клеймо ты видишь! Или твое воображение нарочно вяжет узоры татуировкою? «И муху убить, так руки умыть». Мне на этом свете никакою священною водицею не отмыться, прикоснулся к твоему белому платью, уже замарал грязными ногтями звериными. Мое подлое клеймо «УБИЛ!» выжжено на моем узком лбу каленым железом, как на роге скота, навеки, эта мета сотрется только в гробу, сожрана будет червями вместе с костями, а ты приехала ко мне в белых туфельках, в алом пальто, но женщине, которая отважится связать свою судьбу с моею, не придется ходить в алом и белом по паркету, а в черном теле жить, в черном ходить, святою быть, чтобы уравновесить весы Добра и Зла… О, вечное мое клеймо, вряд ли кто разделит его со мною!

Дорогая Алтан Гэрэл, это письмо я начал писать сегодня, 7 октября 1980 года, во вторник утром после завтрака и писал до обеда, в столовой был праздничный обед, дали рыбные котлеты с макаронами, компот у нас светлей и чище родника, во рту не киснет, а полощет, как вода. Кенты мне подписали открытку, подарили маечку-сетку, достали где-то таблетки против курения и преподнесли на ладони, а природа северная подарила нынче самую чудесную, золотую осень моего двадцатисемилетия! Подкрепившись, я продолжил письмо, как заговоренный, до самого отбоя и решил его завершить корявыми, но своими строками:

Солнцу жизни моей — Алтан Гэрэл посвящаю!

Собой или роком свободы лишенный,

Но сердце в груди бушует — собака!

Не плачь, золотая, что я — заключенный,

В тюрьме мне нечем тебя одарить.

В предельной тоске я кричу, разлученный

С тобою, с собою, с гармонией мира,—

Мой голос, сверлом в железяку вонзенный,

Срывает с антенны лохмотья эфира.

Мой голос свободный пронзает броню,

Не надо антенны, лохмотьев эфира,

Но верю, что голос достигнет Венеры,

Смягчится теплом лучезарных миров.

Я жажду корнями расколотой жизни

Достать до любви, вечно новой и древней,

Остаток всей жизни любимой отдать,

Согрею пространство… Я выстрою кров

Гэрэл богоравной из лучших миров!

Да, что ни говори, оторвал я у вечности двадцать семь годочков! Спасибо Вселенной.

Как самый чистый родник пью и пью целебную ярость твоих писем, как богато и насыщенно прожил День своего рожденья! Если бы электронная машина записала все мои мысли и чувства этих дней, пусть самые сумбурные, запутанные и противоречивые — то, все равно, она вывела бы итог: НЕВИДАННОЕ НАПРЯЖЕНИЕ СИЛ УМА И СЕРДЦА ПРОИСХОДИТ В ЧЕЛОВЕКЕ.

С благодарностью любящий тебя пуще прежнего Мелентий Семенович Мелека

Письмо 44

Здравствуй, дорогой Мелентий!

Пишу тебе последнее письмо из Архангельской Слободы перед отъездом. Ну, я рада, что ты перенес всю нагрузку моей брани как мужчина и не надорвался в День рождения.

Твоя мать манту лит хуже, чем на каторге, с пяти утра до десяти вечера, директор совхоза не дал ни одного дня на отдых, пока я жила у вас, ее руки телята изжевали, изрезали зубами, три раза в день ходит на ферму пешком и поит телят чаем, яйцами, молоком, бардою, но они все равно подыхают, а то еще и крадут их, бывает. Дома она кормит своих телок, чушек, кур — надо им таскать, добывать корма, едва ходит, все у нее болит, но надо выдержать до пенсии, Василий Андреевич тоже работает на износ. Бедный старик, на старости лет никого у него нет и живет с твоею матерью, во всем ей помогает и при мне здесь никакой пьянки не было, браток твой Юрка фотографировал всех и меня одну, кормил нас рыбою свежею. Мать твоя ходит кое-как, порою качается, тяжело дышит, а ты все приветы шлешь Третьяку и Бурлаченко, а она их в год раз видит. «Всю жизнь делаю только добро, а оно всем боком выходит!» — причитает она о сынках, правда, однажды задала мне интересный вопрос: