Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [84]

Мелентий, ты, может, представляешь, как мантулит твоя мать с пяти утра до десяти вечера, что ей не до мух поганых, а браток твой Юрка, которого называют Магаем, как приехал, все рыбачит.

Вот сутки шли страшные дожди с ветрами, так что я затопила печь в зале, чтобы просушить хату, а твоя дочурка-Гаврош нарисовала картинку «Пловцы, под ливнем». Она дарит пловцов папе на День рождения, смотри, как затопило село и детишки плывут по улице Урицкого! Ну и Гаврош! Я расцеловала ее вечногрязное лицо. А я решила такою правдою довести тебя до белого каления, устроить тебе памятный День двадцатисемилетия в жизни — смотри, не взорвись вместе с тюрьмою, переживи, как мужик. Ну, что тебе пожелать необычного? Пусть татуировки твои слижет бешеная собака! Уж не заложить ли вслед за Адрианом Леверкюном душу дьяволу?! Но мне кажется, что еще до рожденья душа моя была уже заложена, вырастут все четыре зуба мудрости и я узнаю — чему же такому бессмертному она отдана?!

Следовало тебе, Мелентий, отвесить двадцать семь пощечин самых увесистых в этот день, но не достать тебя господнею десницею, но остаюсь с тобою мысленно.

27 сентября 1980 года. Алтан Гэрэл из Архангельской Слободы лютует, Неллечка тебя целует.

Письмо 43

Вечное мое клеймо

Здравствуй, лютая Алтан Гэрэл!

От последних твоих писем я закипаю, как котел, едва не взрываюсь и спасаюсь тем, что вновь и вновь перечитываю «Любовь к жизни» Джека Лондона, которую друзья заранее подарили мне ко Дню рожденья. Алтан Гэрэл, я думал, что будешь отдыхать в отпуске на молоке и фруктах, спать, читать и наслаждаться югом Украины, а не заниматься новым расследованием моего преступления с помощью моих домочадцев, чтобы наносить мне удары за ударами прямо в израненное сердце ко Дню рожденья! Боже мой! Мне и в голову не приходило скрывать от тебя все подробности своего преступления, но не мог же сразу до самой мизерной мелочушки рассказать все, выложить подноготную души до крохи, а ты сама смогла бы? Меня всего трясет, мысли путаются, на письма подобного рода не приходилось еще отвечать, нужны крепкие, нерасшатанные нервы, да на бумаге казенной немыслимо все изложить, тем более если при встрече мы обошли эти кровавые подробности, но письма, может, удобны тем, что, не сбиваясь, можно выразить самое главное. Видимо, ты нахваталась разных верхушек о преступлениях и наказаниях Достоевского, Льва Шейнина, но пойми, когда все это было? В какие годы? А сейчас завершается 1980-й год, хочешь раскусить свое время — посиди хоть год в тюрьме, чтобы развился дальше твой философский пыл, не примыкая к бездарному большинству, чтобы говорить от имени людей, ненавидящих и презирающих нас. Всего месяц назад ты называла нас «спартанцами», говорила, что во мне «нет ни полкапли эксплуататорского жира» и даже от удовольствия щипала мне ребра, так тебе противны были буржуи. И что же? Ведь суд давно выдал приговор— меня не расстреляли при всем желании родных Алисы Васильчук, а они, родители — военные, а моя матушка хотела, наоборот, смягчить приговор, но изменить его равносильно тому, как заставить реку течь обратно, сколь велики хлопоты и затраты пересуда, тем более что у родных уголовника нет ни сил, ни здоровья, ни права, ни доверия, ни состояния, ни духа… кроме того, еще бывают случаи, что после пересуда добавляют срок, так что «гроб — дорога!» до срока моего освобождения 1 апреля 1989 года: будут бить золотые колокола, отзвенит золотой звон! А до него на поселении или в тюрьме пахать, мантулить, угробляться за полкопейки, во-первых, высчитывают 20 % зарплаты государству нашему благородному, во-вторых, 33 % пойдут на алименты детям любимым и родным, а теперь посуди сама, сколько же я получу на руки? Ведь я не на заработках, нас посылают на самые малооплачиваемые работы, куда и дебилы не позарятся. Так что не больше сорока рублей в месяц, а мне надо жрать, одеваться и обуваться, чтобы вкалывать, как вол, учиться в ПТУ, да еще заниматься самообразованием, когда желудок воет, сосет голод и нет сил порою идти в библиотеку, чтобы просить, клянчить, искать нужные книги, ноет все тело, гудят ноги, трясутся руки…

Во как ненавидят и презирают люди тюремный образ жизни! А кто создал гадкий образ жизни, мерзкие условия содержания? Если ты считаешь, что мы дурнеем, гнием и заживо разлагаемся, то не связывайся с таким, как я, который унижает твое достоинство в глазах родных, друзей, в очах коллектива и общественного мнения, если оно еще существует. Представь, что они говорят все за твоею спиною? Конечно, ни один поэт не прославит уголовника в одах и балладах. А знаешь ли ты — специалист по долголетию, сколько живет осужденный после тюрьмы? Меньше всех других людей.

Я не забочусь, не хлопочу о тех, кому чужда свобода, кто жить не может вне тюрьмы, имеют по семь судимостей, они, может, вошли в некий дурманный вкус злодеяния, если рассуждают так: «Мне страшно идти на свободу. Тюрьма — мой родимый дом». Конечно, такой сразу специально залезет в карман, в магазин или склад, подожгет, подерется, но своего добьется, ибо не мыслит самостоятельной жизни без конвоя, без направленных на него дул новейших автоматов АКМС, у которых пули со смещающимся центром тяжести, и сколько ни плюйся — мразь не станет чище, злодейство не убывает… Или я не прав? Вам, воспитателям молодежи, читают лекции о корнях преступлений, тебя сосед-следователь пичкает литературою даже о жертвах, это поди сами судьи, посаженные в тюрьмы, считают себя жертвами юстиции. Ха-ха-ха! Вряд ли кто в пользу зэков изобретает науку о жертвах, когда сам гуманизм не живет без корысти в сердце. А те, кто опускается, падает духом и погибает, — выходит, они естественные отходы общества, обреченные, отверженные заранее, так почему же где-то содержат, кормят даунов, сумасшедших? Зачем такое лицемерие?