Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [15]

* * *

Где-то я читала, что в Африке стадо слонов решилось на марафонский заплыв, чтобы показать миру великую слоновью выносливость. Слоны переплыли озеро наискось — расстояние сорок километров — за двадцать семь часов! Могучие бивни разрезают волны, как кили, необъятные уши раздуваются, как паруса. Универсальный гений-хобот загребает волны вместо плавника… Плыли сутки и три часа на диво ученым-зоологам. Может, гиганты решили встряхнуться и сбросить лишний вес? Титанам требуются титанические нагрузки, чтобы выжить… Мудрым слонам-пловцам я поставила бы серебряный памятник! Но где человечество наскребет столько тонн серебра?

Я плыву потому, что так загорелась душа, запрыгало сердце и закипела кровь… Неужто я стану добычею рыб? Да не будет такого безобразия, чтобы меня засосала слепая воронка и какие-то вонючие черви слопали меня— Дочь целого народа! Да откуда мне знать пределы своих сил? Я, может, лучше самих рыб плаваю? Если захочу, золотою рыбкою приплыву к берегу. Ведь я — великая девочка… Даже комолые коровы, бараны великоглупые, сальные свиньи переплывают реки, задрав свои беспомощные морды! Одними ногами. А как же безногие, безусые, гладкие как стекло, отполированные природою, змеи плывут?! О, не будь беспомощною, как куриное яйцо в воде!

Могучее течение уносит меня, как щепку. Отрывайтесь, мои руки и ноги, но плывите, не висите, как сосульки! Укусить себе пальцы, но — плыть, плыть, плыть! Хоть зубами, ртом, волосами… Джида текла куда-то в небо, и я плыла-текла куда-то в небо и в вечность. Но вот наглоталась ледяной воды до оглушения и пошла по кругам на дно воронки, под безумную толщу вод ада…

Снова ревела ледяная вода, ярился водоворот, кружилась воронка, где кружился весь мир, ледяные осколки солнца вонзались в мозг, и я тонула в кружении миров. Сознание собрало всю мою великую человеческую волю, могучий яростный инстинкт жизни, и я снова плыла-текла куда-то в небо и в вечность.

Рыжий плыл ко мне. Этот ускользающий миг реальности в далеком будущем выльется в строки:

Я в бездне миров блуждаю одна —

Опору на миг себя подари!

Тогда он вынес меня на берег, укутал в ковбойку пятьдесят четвертого размера и, не зная, куда положить, стоял и держал на руках, как новорожденную.

— Дура! Дура! Дура великая! — он захлебнулся, и я чувствую, что опасность смерти приблизила нас сразу на столетие, и начинается новый век — может быть, двадцать первый, в коем мы свои, близкие люди.

И все вокруг: солнце, небо, воздух, река и люди — дарило мне одно ощущение, одно бессмертное чувство, что я жива, жива, жива! Трижды жива голенькая дурочка в пятьдесят четвертого размера большущей ковбойке, но временами мне так плохо, что не ведаю ни стыда, ни боли, ни радости, ни раскаянья, только дышу в смертельной отрешенности, слегка чувствую его прерывистое теплое дыхание, вижу, как словно по руслу стекают капли по его шраму. Да что шрам? Гримаса разъяренной кожи. Человек может состоять весь из шрама, как поле из борозд!

— Надо растереть тебя спиртом! — пыхтит Еремей.

Пусть растирает меня хоть бензином, хоть собачьей мочою, мне все равно. Пусть я — самая смелая девочка на земном шаре, что от этого? Чуть не утонула. Я навеки ощутила и осознала одно великое чувство, что я — жива, а все остальное под солнцем далеко посторонилось за горы, глаза мои закрылись в больном тумане. Во сне ли, в бреду или наяву река текла куда-то в небо и в вечность, унося меня холодно-стругающими, разъяренными рыбо-глыбными волнами.

— Я принес тебе печень в масле, — Еремей открыл банку, поставил передо мною и сказал строго: — Чтобы все съела!

Мне стыдно было при нем уплетать печень, да еще в масле, но прилежно все съела, облизнулась и шаловливо поскребла ложкою в банке.

— У тебя снова температура? — он слегка приложил широкую, как лопата, ладонь к моему лбу. Я отклонилась, покачала головою, чувствуя, какая она взлохмаченная.

— Ты ложись, Гэрэлмушка, отдыхай, а я выйду покурю.

Моя ненаглядная Риммочка-пампушечка, круглая и крепкая, как арбуз, в цевку надутая девочка трех лет, округлив большие черные глаза, внимающая Еремею, вдруг забавно рассмеялась, откидывая голову назад.

— Дядя, ты почему мою маму называешь Мушкою? А? Она что, батагана[3], что ли? — спросила Риммочка шаловливо-ревниво, глазами ища мух на окне.

— Разве Гэрэлма твоя мама? — удивился Еремей.

— Она тоже бывает мамою, когда мамы дома нет. Она, она — заммама! Вот так! — гордо басит она густым громким голосом по-русски, пыхтя и путаясь в своем двуязычии. — У меня два мама! Мушка, мушка — батагана! — радостно кричит она, пытаясь поймать муху.

Риммочка всегда безудержно смеется от конфуза столкновений разноязычных слов и понятий. Когда я ей объяснила, где у нее подмышки, сестренка залилась безудержным смехом: «Мышки, что ли, под мышками бегают? А?»

— Где я раньше была? А? Ты знаешь? — теребит она Еремея своим коронным вопросом бытия, которым всегда всех ставит в тупик.

— В животе у мамы росла, ой как брыкалась! — поспешно отвечаю я.

— А до живота, дядя, где я сидела? А? Ты знаешь? — не отстает она.

— Везде ты жила-была, Риммочка, в воде плавала, в воздухе летала, — ласково напеваю я ей.