Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [16]

Риммочка перестает мурыжить Еремея, округлив большие, черные, как черемуха, глаза, смотрит на потолок, пытаясь понять, как она раньше в воздухе плавала пылинкою…

— Раньше я что, паром была, что ли? А? Кипела в чайнике? А? Дядя, дядя, ты тоже хочешь стать папою? Да? — а сама успевает крутить-заводить его часы наоборот.

— Ах, ты! — Еремей, не находя слов, смущенно берет и сажает Риммочку на колени.

— Пойдем курить! Я хочу смотреть. А ты умеешь курить? — любопытничает Риммочка, и они выходят на крыльцо.

Я легла в платье под одеяло и укрылась до подбородка. Молодцы мои руки! Не оторвались в водовороте проворные мои крылья-лапушки, а теперь чинно лежат вдоль вытянутого тела. Волосы разметались по подушке. Пусть. Они пахнут земляничным мылом. Ноги вытянуты, как стрелы, носки врозь. Я слегка забарабанила ногами от удовольствия. В комнату вошла мама:

— Ты чего легла-то, невестушка! — и въедливо зачастила — Ай бурхан! Конопатый, как небо в звездах, как сито в дырах! Будто ржавый! Ай бурхан! Огненный богатырь! — Тут мать с уважением взглянула на трех богатырей Васнецова в раме под стеклом, которые талантливо воссоздал ее родной брат Юндун, погибший в Великой Отечественной войне.

— Ай бурхан! Огненный богатырь! Только ржавый, — заключила мать, сравнив Еремея с богатырями Васнецова.

Вернулся Рыжий, неся нашу драгоценность на огромных красных руках.

— Дымом, наверно, пропахла, — сказал он глухо.

От них и в самом деле запахло дымом, но мне почему-то приятно. Может, потому, что я объелась печенки в масле? Раньше тягучий дым цеплялся за волосы, проникал в уши и осквернял меня. Только табачный дым моего дедушки был привычен. Этот дым от самосада и красной древесной коры, растолченной в пыль и порошок, стал его дыханием, частью его самого. Как рьяно ни ругается, ни грызет его бабушка, дедушка курит уже полвека и терпеливо шутит:

— Умру поди с трубкою в зубах! Так и похороните!

— Гэрэлхэн, а ты куда будешь поступать учиться? — приставив табурет, Рыжий подсел ко мне.

— Хэн? Хэн? — Кто? Кто? — обрадованно перевела Риммочка уменьшительный суффикс.

— На астрономическое отделение МГУ.

— А я представляю тебя геологом. Дитя природы, выросла на Джиде, — гость смутился от пристального взгляда матери.

— Интересно, что было бы на свете, если б не было звезд? И куда стала бы тогда поступать наша Гэрэл-ма? — вздохнула мама.

— Как предсказал Вандан-ламбагай: или сказочницею стану, или за русского замуж выйду!

— Да что тебе за русского? Уж выходи за иностранца! — выдала мать.

— Ай бурхан! Огненный богатырь! Густоконопатый, как небо в звездах, как сито в дырах! — и я уставилась на трех богатырей Васнецова.

От подобных разговоров мы все были смущены. Больше всех смущался огненный богатырь Калашников. Он, разумеется, не мог знать, как я разговариваю с родителями в своей исключительной избалованности и как тяжело матери иметь такую дочь, как я! Однажды я на-ругала маму, что она ежегодно знай рожает да рожает, и мне осточертело стирать вонючие пеленки. За какие грехи бурхан наделил меня должностью прачки по пеленкам?! Мама пожаловалась моему отцу, тот смущенно промолчал, словно виноватый перед нами. Затем во дворе до колючей темноты как надсадно, как сверхусердно он рубил дрова!

Мама налила Еремею густой зеленый чай с молоком и крепкокислую шипящую пахту.

— Всё сразу? — удивился Еремей.

— На выбор. А пахта крепка, как чарочка вина! Геологи всю жизнь пьют черный чай, поди застревает в горле. Чай без молока — что ржавчина в горле! — посочувствовала мама. — Нашей Гэрэлме рано замуж. Да где ей потом найти такого, как шелк, как парное молоко? Гэрэлма колюча, как оса! — продолжает она.

— Я — оса? Сама же родила! Ох, как я внутри тебя жужжала и жалила тебя!

Мама была смущена. Не будь Еремея, она ударила бы меня полотенцем. Она устала от пятерых детей и бьет нас полотенцем или какой-нибудь тряпкою, какая попадет под руку в момент гнева.

— A y меня в желудке бунта не будет? — спросил Еремей, выпив крепкокислую шипящую пахту.

— Большой бунт разыграется, если Гэрэлма убежит с вами, а так — от пахты сила прибудет.

— Баяртай! — попрощался Еремей по-бурятски, поцеловал Риммочку в роскошную щеку.

— Ишь! Целует мою пампушку! Ять! А глазищи, как у Бармалея! Риммочка, тебе не страшно?!

— Не-е! Он — не Барма-лей! Он мне шоколад дал!

— Мам, разве у Бармалея зеленые глаза? — спросила я.

— А какие же? Может, как черемуха, черные? — она почерствела лицом. — Бармалейка! Не буду нянчить рыжих внуков! — запротестовала мать и от обиды зло высморкалась.

— Я с семи лет нянчила твоих, а ты не хочешь нянчить моих? Тогда я тебе не дочь, никто, небылица! — Я соскочила с кровати и топнула.

— Уймись ты, небылица! Не топай босиком! Занозы в пятки влезут — не отковырять… Глядя на тебя и Риммочка начнет топать на мать!

— Пусть! Я тебе не дочь, никто, небылица! — и топнула еще сильнее.

— Я не топать! Я буду нянчить рыжую лялечку! Я-я нянчить! — закричала Риммочка со слезами и тем выручила всех нас.

* * *

На небе бурлили, спорили скопища ликующих облаков: оранжевые, пепельные, сизые, жемчужные, зеленые, изумрудные, бирюзовые, лазоревые, розовые, алые, ядовито-красные, и в просветах между ними небо пело божественными красками. За чудесами и буйством неземных красок я залезла на забор, оттуда на крышу дома… Из-под обломанных ногтей сочилась кровь.