Бородино - [29]

Перед тем как прибыть в Москву на Белорусский вокзал, электричка делает остановку на станции Фили: там Кутузов после Бородинской битвы на военном совете принял решение оставить Москву.

«Здесь я каждый раз срывал розу, — сказал Баур, указывая вперед, на поворот дороги, где видна была оплетенная розами железная ограда, — предпочитал красную, если мы ехали с классом на экскурсию». Я тут же припомнил розовые кусты возле массивных надгробий на кладбище в Гертвайлере.

«Кстати, о розах, — сказал Баур, — когда мы были у Оскара Виггли, он на прощание поставил пластинку с фортепианной музыкой Эрика Сати. Я встал у окна рисовальной студии. Над Мюрьо раскинулось небо из стекла. Цвели первые крокусы.

Взгляд задержался на развилке дорог, где стоял каменный крест. Навозная куча позади него отливала желтизной в стиле Брейгеля. „Три гимнопедии“ Эрика Сати погрузили меня в грезы Роберта Вальзера о полете над ледяной поверхностью, тонкой и прозрачной, как оконное стекло, которая плавно опускается и поднимается, как стеклянные волны. Я летал над нею и был счастлив. Посреди ледяной равнины стоял храм, который на поверку оказался рестораном, стершимися буквами было написано: „Кафе Насьональ“… Крокусы склонили головки, когда Роберт Вальзер прибыл туда, а я сел на дощатый пол, поглядывая на развилку с каменным крестом, где как раз проходила мимо кошка. Мюрьо по-прежнему заливал свет.

„Этот пейзаж и породил музыкальную шкатулку!“ — сказал я, мысленно ступая по мосту Дубса, по которому мы накануне шли вместе с Оскаром Виггли, Яниной и Катариной, чтобы выпить на той стороне бокал вина, и это напомнило о Марселе Прусте, о соборах Нормандии, об их покрытых медной зеленью крышах. Повторяя поездку вверх по течению, я вслушивался в воды Дубса, которые раньше, когда здесь была мельница, обрушивались с уступа (с шумом, разумеется); я отдался во власть пейзажа, девственность которого почти отталкивала; вошел в ресторан, где Оскар Виггли запускал музыкальный автомат, и тогда можно было под сомнительную музыку смотреть в грохочущие воды и на тот берег…

Кошка прошла мимо навозной кучи, на этот раз в обратном направлении.

Представляя себе последние скульптурные работы Оскара Виггли, я понял, почему ему нравился Эрик Сати, который в „Трех гипнопедиях“ создал музыку, которая выгибается то вверх, то вниз, словно стеклянные волны… „Три гипнопедии“ Эрика Сати отзвучали.

Я повернулся к Оскару Виггли, сказал: „В прошлом году в Биле я увидел на постаменте с твоей железной скульптурой розы — две красные розы“».

С деревенской улицы донесся звук трещотки. Поволока тени над южным склоном Юры сгустилась, небо на западе побледнело.

Надо быть Колумбом для целых континентов и даже для целых миров, открывать новые пути, но не для торговли, а для мыслей, говорил Генри Дэвид Торо, — заметил я, обращаясь к Катарине, стоя на перроне, там, где навес над ним уже закончился.

Каждый человек есть властелин собственной империи, рядом с которой земная империя царя — лишь кучка земли, оставленная ледником…

Ветер гонял опавший лист над привокзальной площадью.

В нескольких шагах к востоку от нас стоял Баур и смотрел на замок Бехбург, потом на рельсы в направлении Ольтена, что напомнило мне Аракангу, зоопарк на Унтерфюрунгштрассе.

Сквозь грохот приближающегося пятичасового поезда я сказал себе: «И вправду, есть замечательные слова: Араканга, к примеру, или, скажем, — Бородино».