Бородино - [16]

В этот момент серп вырвался на свободу. Филигранная резьба слегка отпрянула. «Биндшедлер, двадцать минут кряду этот человек пытался исправить нашу картину мира, то есть он отступил от того, что есть».

Подмораживало. С горы доносились крики сыча. Серп луны освещал теперь обратную сторону Гюггеля. Филигранная резьба листьев не пострадала.

«Мы, во всяком случае жители Европы, дожили до того, что готовы обменять все наши картины на одну-единственную: на материалистическую картину мира и окружающих миров», — сказал Баур.

Выстрел из ракетницы разорвал, что называется, тишину. За ним еще один. И еще.

«Впрочем, эта обменная акция, Биндшедлер, спровоцировала двойной трюк эволюции: телевидение и комиксы.

Так мы и дожили до машин, производящих картинки, и до историй в картинках с сопроводительным текстом в виде пузыря изо рта. Причем мы всерьез стараемся, чтобы народы тех стран, которые еще не причастились ко всему западному, поднялись до нашего уровня, помешавшись на том, чтобы навязать им одновременно свои фабрики картинок (пока они есть в запасе)», — сказал Баур. Он высморкался, пригладил волосы, и рука его на какое-то время так и замерла на затылке, пока он рассматривал созвездие Большой Медведицы, которое тем временем откочевало на север.

«Своей картиной „Двое мужчин, созерцающих луну“ Каспар Давид Фридрих делает более понятной хоть какую-то часть мира.

Этот акт постижения нас всегда волнует. Поэтому искусство — это нечто волнующее, построенное на сопричастности. Современное искусство зачастую помогает понять то, что не так-то просто поддается пониманию, поэтому некоторым людям оно кажется непонятным. Искусство, которое рассчитано на понимание сходу, наверняка стереотипно», — сказал Баур. Я повернулся и поднял глаза на южный склон. Над ним я тоже увидел Большую Медведицу.

«Вы что, так на морозе и стоите?» — сказала Катарина, направляясь наверх с нижнего этажа, где она устраивала мне место для ночлега.

«Биндшедлер, где-то ближе к концу своего романа „Война и мир“ Толстой говорит: если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, — то уничтожится возможность жизни»[8].

Вдали снова послышалась барабанная дробь, к которой подмешивался крик сыча, а у меня перед глазами стоял князь Андрей, я видел, как он в нерешительности остановился, когда адъютант крикнул: «Ложись!» Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом. И я вспомнил о том, что князь Андрей совершенно новым, завистливым взглядом глядел на траву, на полынь, на струйку дыма, вьющуюся от гранаты, и говорил себе при этом, что он не может, не хочет умирать, что он любит жизнь, любит эту траву, землю, воздух…[9]

Потом граната взорвалась. Князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь. В пороховом дыму кустики полыни принимали причудливые очертания.

Отправились в дом. На веранде я сказал Бауру, что недавно прочитал у Карла Фридриха фон Вайцзеккера, что ограничение действительности миром разума и миром воли порождает искажение точки зрения и действий человека, что приводит сегодня к убийственным последствиям. Попытка изменить понятие познания в ходе самого познания осенена, впрочем, пониманием того факта, что философия для нас, людей, слишком сложна. Я добавил, что для меня человеческая жизнь подобна музыкальному произведению, когда заботятся не о его начале, средней части или завершении, а в большей степени о том, как его можно подать через отдельные детали, но так, чтобы в них отразилось целое. Относительно такого музыкального произведения редко задаются вопросом, откуда взялись отдельные ноты или для чего они в конце концов предназначены, а просто играют музыку по этим нотам, а фоном служат березовые рощи, Большая Нева, южный склон Юры, Брокдорф или катакомбы.

И я высказал мнение, что ни в коем случае нельзя просто-напросто убирать из произведения все низкие тона. И я считаю, что как раз произведения Дмитрия Шостаковича похожи на упомянутое музыкальное произведение. И вместо того чтобы болтать сейчас о сузившемся музыкальном восприятии, надо умнее обходиться с полнотой звучания клавиш, правда, иногда не покидает странное чувство, что звучит электрическое пианино.

Все вместе мы выпили наверху еще по чашке чаю. Потом разошлись.

Когда из крана по раковине забарабанила вода, я вспомнил детскую карнавальную процессию сегодня вечером, с внуком вдовы столяра во главе. Но сквозь кроны каштанов я увидел за окном вовсе не фасад пивоварни, как Баур, а белую церковь Бородина, и она проступала сквозь туман, который всему может придать волшебные очертания. К этому туману подмешивался дым шутих и ракет. Сквозь пелену тумана и дыма повсюду проступали уже отблески утренней зари.

Когда я спустился вниз, серп луны пропал. Зато ярче мерцали звезды. Прислушиваясь к звукам, доносившимся из сливового сада, я как будто услышал электрическое пианино красной гостиницы, звуки которого, роясь, рассыпались в кронах каштанов. Это случалось чаще всего в дни карнавала, но и летними воскресными вечерами, и в пору майских жуков, когда весь Амрайн бывает наполнен улетающим низким жужжанием, по крайней мере теми теплыми вечерами, когда нет опасности, что майские жуки по ошибке залетят в дом, потому что они тупо летят с юга на север, и значит, дверь, расположенная с северо-западной стороны, никак не может стать для них ловушкой.