Бородино - [14]

Спустившись вниз, решили было, что видим перед собой музей. Это оказалось здание почты. Я вспомнил, что в здешнем музее должно висеть несколько полотен Ходлера[5], среди них — пейзаж с вишней, таким юным и хрупким вишневым деревцем в осеннем наряде, и еще картина с изображением улицы, которая уводит к горизонту, прямая как стрела, слева и справа обрамленная каштанами. Каштаны не особенно пышные и стоят не густо, как обычно вдоль аллей, а гораздо реже.

Справа располагался ресторан, где мы с Филиппом как-то перекусывали, прямо на бульваре. Слева, в гавани, стояли корабли. Прошли вперед, там надо было повернуть под прямым углом, прошагать мимо солидной шеренги желтых имперских фасадов, а по левую руку уже открылось озеро, и над ним гулял зимний ветер, который, конечно, долетал и до набережной, засаженной платанами, за которыми на берегу виднелись те самые желтые строения, создававшие атмосферу больших городов, не в последнюю очередь благодаря дующему с востока ветру.

Людей, кроме нас, почти не было. Какая-то женщина кормила чаек. Уцепившись за Гизелу, одетую в черное (как и Иоганна), я то и дело оборачивался, наблюдая за чаячьим балетом. В центре большой стаи чаек упомянутая женщина выглядела как хореограф (она тоже была вся в черном), в то время как наша благородная массовка, казалось, благотворно влияла на представление, придавая ему, однако, оттенки хичкоковского сценария, потому что все задавались вопросом: „Хорошо, а что мы будем делать, если эти чайки внезапно на нас нападут?“

Найдя нужную автобусную остановку, мы еще раз выпили кофе в чайной напротив.

Когда мы вышли на остановке „Крематорий“, стало еще холоднее. Справа, на склоне, виднелось желтое здание, со всех сторон окруженное деревьями. По дороге к кладбищу мы встретили квартирную хозяйку Филиппа. Поблагодарили ее. Недалеко от лестницы заметили детей Филиппа. Они разговаривали с каким-то знакомым. Племянников было не узнать. Собралось шестнадцать человек. Когда все спустились вниз по лестнице, похоронный служащий дал знак подойти ближе. При входе в ритуальный зал в глаза сразу бросался венок из еловых веток, огромный, с красными розами и красными гвоздиками. Он стоял на фоне тяжелого лилового занавеса. На полу также несколько ваз с цветами и гроб.

Все расселись по местам. Заиграл невидимый орган. Неслышно вошел молодой священник. Орган смолк. Священник начал говорить, по-французски разумеется.

„Французский надо бы знать“, — подумал я. И тут же: Филипп, тебе жилось нелегко. Но в то же время тебе жилось хорошо. Ты умел жить, остановив мгновение. А потом не смог. Мы постараемся держаться твоих принципов… Ты умел играть на аккордеоне. Ты мог на слух подбирать так называемые народные мелодии, только раз услышав их. И знаешь, Филипп, у тебя всегда были такие узкие, длинные, но главное — остроносые ботинки, чести донашивать которые был удостоен именно я. В техникуме я тоже носил такие, то есть это были твои ботинки. И во время перерывов, когда мне приходилось проходить мимо групп техников, у меня было ощущение, что непременно надо наклоняться вперед, но не из-за техников, а скорее из-за ботинок, потому что, когда слегка наклонишься, края брючин лучше закрывают ботинки.

Я никогда не стыдился тебя, Филипп, только самую малость — из-за ботинок. Летние туфли у тебя были, как правило, с дырочками. А помнишь, Филипп, как ты подвесил мяч в бывшей конюшне, на резинке, закрепленной вверху на потолке и внизу на земле? А как ты прыгал — легко, словно перышко? А как бил по мячу? Ты еще там, в конюшне, повесил мешок с песком, тяжелый такой. И ты убивался над ним в прямом смысле этого слова. Я до сих не могу понять, как это все вынесли твои суставы, локти и ключицы.

А ты помнишь, Филипп, как доктор пришел извиняться, когда умерла Лина, потому что за два-три дня до этого он сказал, что Лина — симулянтка? Ты ведь помнишь, как больно нам было слышать эти слова доктора, когда он назвал твою Лину симулянткой? И помнишь, как руки Лины в агонии пытались завести часы? И ты точно должен помнить, как потом, над траурной процессией, впереди, у поворота дороги, трепетали цветы вишни. Потом ты уехал в романскую Швейцарию. И остался там. Женился на другой. А потом однажды позвонил мне и сказал — голосом, который трудно было узнать: „Каспар, у меня рак гортани. Завтра операция“.

Позже ты своими боксерскими руками пытался помогать себе, когда говорил, но эти звуки уже нельзя было назвать речью. Ты кашлял через специальное кольцо, вделанное в шею. И тебе приходилось прочищать горло через это кольцо особой щеткой, тонкой и длинной.

Потом тебя бросила жена, забрав с собой детей. Старший сын, Филипп, завел себе тяжелый мотоцикл, наверное, почти такой же, какой был когда-то у свояка Фердинанда. Ты ведь в курсе, у него был этот знаменитый „Харли-Дэвидсон“. Мы ведь с тобой в детстве то никогда таких мотоциклов не видели. И помнишь, как мы гордились тем, что у нашего свояка, то есть у мужа нашей Гизелы, был настоящий „Харли-Дэвидсон“? И как они на нем выезжали по воскресеньям, и Гизела ехала в коляске сбоку? И как Фердинанд стоял потом за домом и, глядя на вишню в нашем саду, говорил: „Я не допущу, чтобы вишни вымахивали такие высокие. Все верхушки буду спиливать. Не нравится мне, когда вишни высокие“. Помнишь все это, Филипп?