Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [35]

Загадка Ельцина, всех парадоксов его властвования в том заключается, что он отнюдь не властвовал. При нем не свобода была —  а отсутствие, минус власти. Именно так: народная власть как отсутствие власти —  в полном соответствии с этим антиполитическим, антигосударственным, антиисторическим русским архетипом.

В Ельцине прорвались наружу эти древние пласты русской а-политической души. И это был цирк столетия: власть, не желающая властвовать. Русский цирк, завоевавший всемирное признание и чуть ли не любовь. «Солнечный клоун» прозвали на Западе клоуна Олега Попова. Вот и Ельцин был таким солнечным клоуном. И хоронить клоуна следует весело, как в фильме Феллини.

А если не по-западному, а опять же по-русски, то другое слово уместно вспомнить: не клоун, а юродивый. Слово русское, но явление-то пошире: хотя бы христианское, то, что называется «христианский дионисизм». Ярчайший образец на Западе —  Франциск Ассизский, разбрасывавший сукна из окон отцовской лавки и раздевавшийся догола в церкви. Так Ельцин разбрасывал суверенитеты и «акции за голоса» —  и дирижировал оркестром в Германии. Да и не только христианство вспомнить можно, но, допустим, индейцев, их обычай «потлач» —  совместное прогуливание нажитого в коллективном запое.

И апофеозом ельцинского квази-властвования стал самый отказ его от власти —  законной и еще не досиженной. Это жест, если угодно, гениальный —  вроде ухода Льва Толстого. Всё сразу стало на свои места, вернулось к некоей российской органике: власть не может быть своей, нашенской, демократической, коренной, она должна отстоять от народа, отчуждиться в некоем внешнем образе. И возвращение к традиции было придумано опять же мастерски: операция «преемник». Будущий вождь был выдвинут, лишен фона, как-то абсолютно явлен, то есть объективирован: не от вас, не из вас взят, а вам дан. Вот вам вождь, и если надо голосовать, то за него и голосуйте. И проголосовали —  семьдесят пять процентов: за абсолютно неизвестного человека. Так так и надо: власть должна быть неизвестной, абсолютно внеположной, это вещь в себе, мы к ней отношения не имеем. Я помню тогдашние разговоры с тогдашними рядовыми россиянами: впечатление было, что они испытали облегчение.

Вспоминается некий то ли анекдот, то ли апокриф из сталинских времен. Верный пес Поскребышев пожаловался хозяину: Ёсь Сарьёныч, у меня жену арестовали. —  Ничего, Саша, иди домой, будет тебе жена. —  Поскребышев приходит домой, ему дверь открывает незнакомая женщина: здравствуйте, товарищ Поскребышев, я ваша жена. И зажили.

Показательно здесь то, что Поскребышев даже в паре с женой всё-таки сам глядит бабой: не он, а за него выбор делают.

Или еще —  из воспоминаний Евгения Шварца, записавшего разговоры женоненавистников-обериутов —  Заболоцкого, Хармса и Олейнкова.

Они ругали женщин. Двое —  яростно, а Хармс —  несколько безразлично. Олейников прежде всего утверждал, что они куры. Повторив это утверждение несколько раз страстно, убежденно, он добавил еще свирепее, что если ты пожил раз с женщиной —  всё. После этого она уже тебе не откажет. Это всё равно что лошадь. Поймал ее за челку —  значит, готово. Поезжай.

Легко представить себе, как возмутились бы этим текстом, знай они его, нынешние феминистки. Но мне кажется, что показательный русский, сравни его с такой лошадью, не очень бы возражал: русские —  народ искренний, то есть неполитичный.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/404803.html

* * *

[Борис Парамонов: «Искусство принадлежит народу»]

26.06.2007 04:00 Борис Парамонов

Недавно в Америке сыграли последний эпизод длившегося восемь лет  сериала «Сопрано». Сопрано – имя семьи босса мафиозной группировки. Было решено показать именно семейную жизнь, а не просто разборки бандитов. Идея, конечно, не нова – всем известна классическая трилогия «Крестный отец» – тоже ведь семейная сага. Карлеоне – нынешние Форсайты и Будденброки или даже Ростовы-Болконские. Но кино – оно и есть кино: вышел из кинозала и забыл. Сериал – совсем другое. Это не столько эстетическое переживание, сколько уже образ жизни, нечто постоянное, вошедшее в бытовой обиход. Это как бы «гости пришли».

Сериалы – гениальная идея телевизионщиков. Людей берут на крючок – и они ваши: есть что-то наркотически-завлекающее в сериалах. В СССР соответствующий прорыв произошел с появлением «Семнадцати мгновений весны». Не забыть бытовой картинки: люди вышли на автобусной остановке – и помчались бегом, все вместе: с минуты на минуту начнется Штирлиц. Но это был, что называется, мини-сериал: семнадцать мгновений – двенадцать серий, да и вообще война-то кончилась. А мафиозные разборки, в отличие от «регулярных» войн, не кончаются никогда.

Но всё-таки и тут, в зазеркалье телезрелищ, бывает конец. Заранее было объявлено, какого числа пойдет последний эпизод. Происшедшее потом можно сравнить разве что с ликвидацией системы госзаймов при Хрущеве. Да и то советские люди отреагировали полегче, хотя Би-Би-Си, помню, назвала эту операцию «аферой космических масштабов». Дело в том, как создатель сериала и главный сценарист Дэвид Чэйз решил его закончить. «Сопрано» кончились ничем: главный герой Тони со всем семейством отправился в какую-то пиццерию, а когда в заведение вошел еще какой-то человек, Тони Сопрано поднял на него глаза – и тут произошло затемнение экрана. Многие подумали, что у них испортился телевизор. Теперь вся страна спорит, как надо понимать такой финал: был ли этот вошедший тем, кто за кадром убьет Тони. Возмущение всеобщее: людей лишили их эмоциональных ожиданий, а это дороже неотоваренных хрущевских рублей. Газеты пишут, что Дэвид Чэйз не случайно в это время уехал в свой замок на юге Франции: американцы, как известно, народ вооруженный, и случаи расправы с кумирами  бывают (вспомним Леннона).