Большой Гапаль - [2]

Здесь же ей приходилось жить среди дикарей и идиотов, которые предавались мечтаниям, вышивали, жестикулировали. А она сгорала от нетерпения познавать, спрашивать, учиться. Ей хотелось говорить и слышать в ответ нормальные слова, а не бестолковое мычание Демуазель де Пари, всех этих компаньонок, для которых диалог — это обмен жестами глухонемых. Ей так не хватало серьезных споров, живых бесед, изысканных словесных хитросплетений. Она чувствовала, как иссушается ее ум, в то время как душа стремительно рождается на свет. Она предчувствовала уже, что, если произойдет подмена первого второй, все может закончиться, как у Герцогини, молитвами без песнопений и вышиванием без иглы.

Она разразилась рыданиями. Кормилица, что наблюдала за ней из отдаленного угла комнаты, поднялась и, закрыв руками лицо, подставила себя под удары. С давних пор гневные вспышки Эмили-Габриель стихали, задохнувшись на этой мягкой груди, запутавшись в многослойных шейных платках, сдавленные большими руками. Она судорожно дергалась, вслепую пинала ногами, но уютное тепло, родной запах заставляли ее закрыть глаза, словно от удовольствия, которого жаждало тело маленькой девочки. Когда она ослабела, Кормилица разжала объятия. Добрая женщина вытирала ей щеки, целовала глаза, брала на колени и укачивала. На верху блаженства Эмили-Габриель прищелкивала языком. Кормилица наклонила лицо, и Эмили-Габриель потянулась к ее рту и, разъединив его, стала сосать нижнюю губу, которая за семь лет стала кроваво-красной и отвислой, словно третий истерзанный сосок.

Но сегодня, в день рождения, Эмили-Габриель не хотела больше сосать, а еще она не хотела, чтобы ее держали на руках, ласкали, тискали. Она потребовала, чтобы Кормилица отняла руки от лица, подошла к ней и встала на колени с поднятыми руками, она стала наносить ей удары кулаками и ногами. Но удары эти причиняли так мало боли, что ей пришлось пустить в ход ногти и зубы, чтобы царапать глаза и кусаться. Древний инстинкт самосохранения не давал Кормилице открыть лицо, она защищала его руками, и это малодушие заставило Эмили-Габриель схватить кочергу, краснеющую у камина, и молотить ею жирное тело.

Помогите, стонала Кормилица, помогите! Ее крики терялись в закоулках замка, и Герцогиня воспринимала их как стон, доносящийся из глубин собственного сердца, призыв на помощь, который сама она всегда привыкла подавлять: Помогите! Она потребовала света и протянула служанке кусок плотного тюля, который мяла в ладони, чтобы та сделала несколько стежков; ведь если Герцогиня не знала, сколько пап насчитывало семейство Герцога, вышивать она не умела тоже, хотя считалось, будто она продвинулась в этом искусстве, что, без сомнения, служило ее репутации.

Сюзанна живо воткнула иголку точно в середину крошечного лепестка анютиных глазок, состоящего из трех шелковых стежков, от серебристо-серого до пронзительно-синего, а между ними — тонкий оттенок сиреневого, и все три сходились в желтой капельке сердцевины. Герцогиня радовалась, видя, как весело распускается цветок в шелковых нитках. Ее нетерпение ускоряло даже неровный ритм дыхания: быстрее, Сюзанна. Если повезет, она сумеет похвастаться Герцогу, как неплохо поработала. Уезжая в прошлом году, он оставил ее за вышиванием шипов на стебле розы и даже похвалил, как хорошо это у нее получается, теперь же он застанет завершение анютиных глазок, и быть может, даже поздравит с успехом.

Сюзанна закончила цветок, он оказался в точности таким, каким и представляла его Герцогиня, она требовала всегда, чтобы результат соответствовал ее амбициям, и картинка — ни больше ни меньше — соперничала с самой простотой и прелестью природы. То, что рождали ловкие пальчики Сюзанны, оказывалось всегда таким естественным, что глаз легко мог ошибиться. Они долго выбирали следующий мотив. Следовало ли вышивать постепенно, один за другим — таково было мнение Сюзанны, или — как предпочитала Герцогиня — то там, то здесь рассыпать цветы и пустить зеленые стебли травы? В конце концов они сошлись на том, чтобы один стебель, являясь центром композиции, протянулся, словно нить, от розы к анютиным глазкам. Но то ли стебель этот интересовал Герцогиню меньше, чем сам цветок, то ли приближающаяся ночь делала все менее и менее вероятным приезд Герцога именно сегодня, Герцогиня поддалась своим привычным приступам тоски, которые, одолевая ее со всех сторон, заставляли ее сомневаться в муже, которого она любила слепо и рабски, как это от нее и требовалось, и в маленькой девочке, которая никогда и не была ребенком, но живой ртутью, неистовой бурей, яростной гордыней.

Эмили-Габриель удивлялась, почему это Кормилица так пахнет паленой свиньей. И приятным этот запах казался лишь потому, что исходил от Кормилицы, которая, в разных местах по-разному, пахла кислым молоком, прогорклым жиром, красным чесноком, но все эти ароматы перебивал восхитительный горячий запах взмыленной лошади, что не принадлежит уже плоти, но ближе растению. А теперь со своими ожогами Кормилица вновь превратилась в животное. Эмили-Габриель захотелось полечить ее, она видела, так лечили домашний скот; она приготовила микстуру из промокательного порошка, чернил и папье-маше. Быстрыми движениями, возбуждаясь от криков, что заставляли ее самое смеяться от радости, она покрыла руку Кормилицы черноватой мазью, которая украсила кожу, как татуировкой, историей знаменитого семейства С. Затем, следуя советам, почерпнутым в назидательных сказках, рекомендованных для чтения юным особам, она уложила ее в свою постель. Но при виде Кормилицы, такой большой и жирной, такой аппетитной, она, немного поерзав, свернулась у нее на животе, как на пышном матрасе, и вот тут-то рот ее сам отыскал третий сосок, соленый от слез, такой восхитительный на вкус.