Большой дом. Пожар - [9]

Подойдя к ошеломленным женщинам, они оттащили в сторону больную, раскрыв ее до колен, и все перерыли на том месте, где она до этого лежала.

Раздались рыдания Менун, они превратились в страстный зов, вдруг огласивший разгромленную комнату. Этот горестный вопль, которым она хотела прогнать глодавшую сердце боль, заглушил поднятый полицией шум и гам и внезапно опять перешел в песню.

К вам я пришла

И несу счастье

Вам и вашим детям;

Да растут младенцы ваши,

Да наливается колос на нивах,

Да поднимется ваше тесто,

Да будет во всем избыток

И да не покинет вас счастье.

Огорошенные полицейские остановились; они вышли из комнаты, и голоса их снова послышались во дворе.

Фатиме не разрешали вернуться в свою комнату. Она присела на корточки во дворе, собрав вокруг своих детишек, и стала ждать. Полицейские все еще рылись в книгах Хамида и отобрали несколько томов, старые газеты и бумаги. Часть они унесли, остальное разбросали в комнате и во дворе. Наконец они ушли; Фатима вернулась к себе.

Полиция не раз приходила с обыском на эту и соседние улицы; немало было уведено молодежи и взрослых. И больше их уже не видели.

В Большом доме долго еще слышались негодующие возгласы старика Бен-Сари. Но блюстители порядка уже исчезли.

— …Не хочу я подчиняться правосудию! — кричал он. — То, что они называют правосудием, это их правосудие. Оно существует только для того, чтобы их защищать, поддерживать их власть над нами, а нас покорить и обуздать. В глазах этого правосудия я всегда виноват. Они меня осудили еще раньше, чем я родился. Да им и вины нашей не надо, чтобы нас осудить. Их законы созданы не для всех, а только для нас — против нас. И не хочу я им подчиняться. Мы никогда не забудем ни своего гнева, ни тюрьмы, где враги держат наших. Сколько слез, сколько слез и гнева вопиет против ваших законов… Они скоро справятся с ними, сумеют их победить. Взываю ко всем: с этим нужно покончить! Тяжелы наши слезы, и мы вправе кричать так, чтобы даже глухие услышали, если еще остались глухие в нашей стране… если еще есть люди, которые не поняли. Вы-то поняли. Так что же вы ответите?..

* * *

Айни вылила из котелка в большую эмалированную миску кипящую тарешту — суп с клецками и овощами. И больше ничего, ни крошки хлеба; да, хлеба не было.

— И это все? — крикнул Омар. — Тарешта без хлеба?

Омар стоял в дверях, раздвинув ноги, лицом к матери, сидевшей вместе с Ауишей и Марьям за мейдой, на которой дымилась тарешта. От нее пахло красным перцем.

— И это все? — повторил он, на этот раз сердито и с досадой.

— Хлеба нет, — сказала Айни. — Тот, что нам принесла Лалла, кончился еще вчера.

— Как же мы будем есть тарешту, ма?

— Ложками.

Ложки нырнули в похлебку; Омар тотчас же присел на корточки и принялся есть вместе со всеми.

В полной тишине подносили они ко рту почти механическими движениями ложки с обжигавшим нёбо супом. Они втягивали его в себя и, чавкая, проглатывали; приятное ощущение тепла разливалось по всему телу. Как был вкусен этот горячий суп!

— Дочка, не налегай так.

Ауиша подскочила.

— А? Это ты мне?

Она задыхалась; от съеденной тарешты лицо у нее горело огнем, но она, не останавливаясь, погружала в жидкость ложку и громко глотала.

— Посмотри лучше на Марьям, — прошептала она.

— Ты что, Марьям, хочешь одна все съесть? — угрожающе спросила Айни.

— Не стесняйся, ешь вволю, — прибавила Ауиша.

Марьям, младшая, подняла голову: все смотрели ей прямо в глаза. Она потупилась.

От кайеннского перца, которым Айни сдобрила тарешту, жгло язык. Они пили воду. Пили и пили, пока живот не раздулся, как шар. Вот для того Айни и приготовляла такую похлебку.

— Так и надо, пейте! — советовала им мать.

Вскоре весь суп, сваренный матерью, был съеден; ложки уже царапали дно.

Тут-то и проснулся голод, еще подстегнутый горячей пищей, которую они так жадно проглотили.

Дети вырывали друг у друга миску и остервенело выскребывали оттуда последние остатки похлебки. Каждому досталось еще по нескольку капель. Затем волей-неволей пришлось взяться за воду, чтобы наполнить себе желудки. Наклонившись над большим ведром, стоявшим возле Айни, они пили, пытаясь вызвать у себя ощущение сытости.

Айни увидела, что дети подходят к ней.

— Ну, ребята, высморкайтесь, оботрите себе рот.

И сейчас же все отошли от мейды, разбрелись по своим углам и улеглись один за другим на полу; в комнате стало тихо.

Сидя на овчине, Айни вытянула ноги.

Так прошло несколько минут; оторвавшись от беспредметного созерцания, мать попросила Ауишу поскорее убрать мейду.

— Все я да я. Хоть бы уж умереть поскорее. Может быть, в могиле мне будет спокойно.

Ауиша в свою очередь приказала Марьям помочь ей.

Обе взялись за мейду и пошли в кухню, младшая — пятясь, Ауиша — толкая стол перед собой.

В этот час — час сьесты — все жильцы запирались у себя. Большой дом отдыхал. Было начало марта, но, казалось, уже наступило лето. Каждый угрюмо замыкался в себе. «А все оттого, что пусто в желудке», — размышляла Айни.

Все лежали, не глядя друг на друга. «Этакие образины! Этакие противные рожи! Ну и рожи!» — думали они и отворачивались один от другого.

В иные дни, зная, что есть нечего, они растягивались, не спрашивая объяснения, на одеяле, овчине или на голом полу и хранили упрямое молчание. Когда наступал час обеда, прикидывались, что не замечают этого. Иногда только всплакнет Марьям.