Плач продолжался. Это плакала больная Менун — она лежала здесь с тех пор, как муж отослал ее к матери. Старуха ухаживала за ней.
— Возблагодарим бога за его благодеяния, — сказала Лалла Зухра.
Она смотрела во двор.
Менун, всхлипывая, твердила:
— Конец, мамочка. Всему конец.
От этих слов, которые больная повторяла с глубокой безнадежностью, у Омара дрогнуло сердце: ему казалось, что здесь, в этой комнате, решалось что-то страшное, бесповоротное. Его охватило смутное предчувствие.
Он стал вглядываться в лежавшую возле него женщину. Лалла Зухра, очень взволнованная, сидела рядом с больной, поджав под себя ноги, и время от времени целовала ее. Она держала обе ее руки в своих.
— Ты выздоровеешь, дорогая моя. И месяца не пройдет. Вернешься к своим деткам… Если будешь умницей. Так сказал доктор… — твердила старуха.
Она говорила с ней, точно с маленькой.
Омар сделал над собой усилие, чтобы сидеть смирно. Менун печально сказала:
— Я хорошо знаю, что умру, мамочка. Я тебя больше не увижу… Не увижу детей… никогда. — Голос ее упал. Она повторила: — Никогда не увижу детей.
После короткой паузы она стала напевать вполголоса:
Когда ночь уходит,
Я поднимаюсь
На горные вершины
И раздеваюсь на заре,
Как та, что встала
Для первого омовения.
Дивлюсь я родной стране,
Где столько дыханий возносится к небу,
Где колеблются ветви олив
Вокруг меня — а я пою:
«Земля испепеленная, черная,
Моя мать-земля,
Ты не покинешь дитя свое
В час одиночества, ранящий сердце.
Внемли моему голосу,
Что звучит среди деревьев;
Заслышав его, ревут быки».
Вдруг Менун опять начала плакать. Мать хотела ей что-то, сказать, но не могла — только покачала головой. Она то смотрела на Омара, то озиралась вокруг, как бы моля о помощи и утешении. Менун напевала похоронную мелодию; она хоронила самое себя.
— Вы уже не увидите, не увидите мамы своей, дети мои, — сказала она.
Кроткое лицо Лаллы Зухры казалось усталым. Мальчик воспринял ее горе как частицу какой-то безмерно большой скорби.
Женщины, удерживавшие своих мужей в комнатах, после первых минут испуга осмелели и стали насмехаться над полицией.
Во дворе появилась Фатима. Полицейский, схватив ее за плечо, вытолкнул ее наружу. Она испускала жалобные вопли, с силой ударяя себя по бедрам. Пронзительные звуки высоко взвились в небо, и Большой дом задрожал, потрясенный ее проклятиями. Ни сердце, ни разум не могли противиться силе этих оглушительных воплей. Весь дом беспокойно зашумел. В жалобах женщин, исполненных ненависти и гнева, говорилось о несчастье, которое обрушилось на Большой дом.
Полицейские рылись в бумагах, которые Хамид оставил у сестры. Они собирали их, перевернув в комнате все вверх дном.
Фатима перестала кричать. Теперь она тихо жаловалась:
— О! О!.. Что будет с братом? Что они с ним сделают? О, брат мой!..
Ее отчаяние теперь изливалось медленно и трудно; однообразная, невыносимо тяжелая жалоба тянулась на одной ноте.
А Менун в своей комнате бессвязно разговаривала сама с собой. В последние дни все уже путалось у нее в голове; временами она и вовсе теряла сознание. Она без конца повторяла:
— Я больше не увижу вас, деточки!..
Потом вдруг начинала петь тихим, проникающим в самую душу голосом:
Пришло это летнее утро,
Оно тише самой тишины.
Несу под сердцем дитя
Я, любящая мать.
Женщины в хижинах своих
Ждут моего крика.
И опять повторяла, видимо, не сознавая смысла своих слов:
Я, любящая мать…
Женщины в хижинах своих
Ждут моего крика.
Омар нерешительно топтался на месте, не зная, как и чем помочь. Полицейские сновали по двору и, казалось, наполняли весь дом своей суетой. Когда же они уйдут? Он снова прислушался к песне, звучавшей во мраке комнаты:
Почему, говорят, почему
Ты стоишь у порогов чужих,
Как покинутая жена?
Почему бродишь, стеная,
Когда ветер на заре
Летит над холмами?
Где-то на верхнем этаже раздался крик другой женщины; это кричала несчастная Аттика, припадочная. Пронзительный звук тянулся на одной ноте, раня наболевшие сердца обитателей Большого дома. Воздух и тот звенел.
— Мы явились только сделать обыск, — проржал коротышка-толстяк. — Вот и все.
Омар уже не мечтал о ломте хлеба, смоченном колодезной водой: когда на нас обрушивается большая беда, достаточно ее одной, чтобы обмануть голод. Он уже не думал о голоде, который притупился, стал чем-то отдаленным, ощущался как волна легкой тошноты.
Голова у него кружилась; он жевал свою слюну и проглатывал ее. От этого во рту оставалось странное и противное ощущение. Собственное нутро казалось ему совершенно пустым; все время всплывало, как в тумане, воспоминание о том, что он ел вчера. Но разве он сможет при такой тошноте превозмочь отвращение к пище? Ему все чудилось, что за долгие часы, пока он ничего не ел, рот его наполнился пеплом и что ему никогда не избавиться от него.
Алжир, страна моя,
Ты назовешь меня
Женщиной самой простой,
Но голос мой не устанет
Славить долы и горы твои.
Со склонов Ауреса я сошла,
Откройте же двери, сестры,
Дайте мне свежей воды,
Меда и белого хлеба.
Еще не успела отзвучать песня, как в комнату ворвались полицейские и остановились как вкопанные, ничего не видя в полумраке. Но после мгновенной нерешительности они не мешкая взялись за дело и мигом перешвыряли и перевернули все, что попалось им под руку.
