Большой дом. Пожар - [10]

В другие часы они были менее угрюмы. Но когда приходило время еды, их единственная забота властно давала о себе знать. Тогда Марьям и Омар прерывали свои игры, лица у них становились злые, ожесточенные.

Прежде Айни удавалось утихомирить их хитростью. Они тогда были еще совсем маленькие.

Если у нее было немного угля, она ставила на огонь котелок. В нем что-то кипело. Детям, терпеливо ждавшим, она говорила время от времени:

— Ну, ну, теперь уж скоро.

Они испускали глубокие вздохи и запасались терпением; время шло.

— Детки, еще минутку.

Под конец их валила с ног неодолимая дрема, веки наливались точно свинцом. Они засыпали, погружались в небытие; терпения у них не надолго хватало. А в котелке кипела всего только вода.

Зулейха, жившая внизу, точно так же поступала со своими детьми, четырьмя малышами; они еле держались на своих слабых ножках. У них в семье так же часто сидели без хлеба, как и у Айни.

— Чего вы от меня хотите? — кричала она. — Какая я несчастная! Мучение вы мое! Откуда я вам возьму хлеба?

Она брала горсть бобов и разбрасывала их по полу. Ребятишки кидались наземь и, схватив один из белых бобов, принимались его глодать. Они успокаивались и на некоторое время оставляли в покое мать.

— Ну как? Позавтракали?.. — осведомилась соседка, остановившись на пороге.

— Ах! — вздохнула Айни. — Позавтракать не позавтракали, а голод обманули, дорогая Зина. А хотелось бы, конечно, хотелось бы…

Айни, казалось, о чем-то задумалась. Что навело ее на размышления? Вопрос соседки?

— Мы только и делаем, что обманываем голод, — прибавила сна и беззвучно рассмеялась.

— Одурачиваем голод?.. Да, этим мы занимаемся изо дня в день, — подтвердила соседка.

Она, без сомнения, хотела сказать, что и для нее такое занятие — дело привычное.

— Хотелось бы поесть посытнее, — продолжала Айни, не слушая слов Зины. — Да что говорить! Даже бобами или горошком и то не разживешься. А ведь до чего они дешевы в это время года.

— Кому не хотелось бы бобов и горошку! — согласилась Зина. — Мой сын Хамади работает. Но от этого мне, признаться, не намного легче.

— Да, сестричка, — сказала Айни. — А у нас работница — я. Ох, и хлебнула же я горя! Да, уж хлебнула!

Зина отличалась церемонной вежливостью. А с Айни она была еще учтивее, чем с другими.

— А я-то? — подхватила она. — Я не хлебнула?..

Зина начала говорить таким тоном, будто хотела поведать соседке какую-то важную тайну. Но запнулась, не решаясь продолжать. Не то чтобы кончила этот разговор, но посмотрела на Айни, на ее ребят и увидела, что те сполна получили свою долю нужды и горя.

— Трое ведь у меня сыновей. И женщин в семье столько же: я да две дочери. А кормилец только один. Как он ни крепок, мой второй сын, а прокормить пятерых ему не под силу. Ведь те, что не работают, все-таки хотят есть!

Зина была не очень довольна собой: ее слова лишь огорчили соседку. Она рада была бы взять их назад, хотела бы, чтобы кто-нибудь остановил ее — сама она остановиться не могла.

— Извини, пожалуйста… — возразила Айни. Она старалась быть не менее вежливой, чем соседка. — Будь я на твоем месте, не говорила бы я так.

Дети, лежавшие на полу, ни разу не открыли рта, не сделали ни одного движения. Они терпеливо слушали. Ауиша чуть-чуть приподнялась, взглянула на обеих женщин и опять легла.

— Ах, говори не говори — все едино, — ответила соседка.

— Я, видишь ли, — извинялась Айни, — человек прямой. Что на душе, то и на языке. И должна тебе сказать, что ты не совсем права.

— Я тебя уважаю и дивлюсь тебе, — вставила Зина. — Работяга ты! Дети должны гордиться тобой, ты для них само провидение… Ты гордость тех, кто живет с тобой… кто живет твоим трудом… Дивлюсь, дивлюсь я тебе!..

— Да, я работаю за всех. Видишь сама… Старшая еще делала под себя, когда отец умер, оставив их на моих руках.

Она обернулась и движением руки указала на детей. Омару казалось, что она показывает соседке величайшее чудо. Айни, сотворившая это чудо, выпрямилась, в ее взгляде засветилось неподдельное чувство гордости. Она скромно улыбнулась.

— Да, уж это верно, я работаю на них, — прибавила Айни. — Что и говорить! До седьмого пота работаю, жилы из себя тяну, надрываюсь. Но мой труд — их добро. Это добро им причитается. И они получают его. И никто у них его не отнимет.

А корки зачерствелого хлеба, которые давала им тетка Хасна, им тоже причитаются? Омар поворачивал этот вопрос на все лады, но не знал, как на него ответить. Должно быть, причитаются. Иначе как объяснить, что Лалла по своей доброй воле каждый четверг, по дороге на кладбище, заходит сюда и отдает им черствые корки?

Зина почтительно слушала.

— Вот почему я и сказала, что ты не совсем права. Ведь ты и твои дети — вы тоже едите то, что вам по праву причитается.

— Что верно, то верно, — согласилась женщина, — но об этом часто забываешь.

— А забыть об этом, так можно в отчаяние прийти.

Дети испытывали смутное чувство гордости. Да, они гордились своей матерью.

— У нас кормилица — я, — повторила Айни. — Кровью и потом зарабатываю кусок хлеба. И все для них… Но так и должно быть.

— Да уж я-то понимаю. Я всегда говорила… Ты работы не боишься, рук не покладаешь. Сама и тесто замесишь, и кускус приготовишь, и белье постираешь; в поте лица добываешь хлеб для своих детей.