Большой дом. Пожар - [69]

Бу-Шанак, Бен-Юб… они тоже втихомолку занимались подсчетом. Все эти дни они работали не раскрывая рта.

Здесь усадьбы спускались с Лалла Сети и окружающих высот и сбегали по склонам вниз до того места, где начинается дорога на Себду, и еще дальше, в долину. Это были малоплодородные земли. Крестьяне питались плохо, жили бедно. Но жизнь, спокойная и суровая, текла в Бни-Бублене своим чередом: все делалось обдуманно, с расчетом, планы вынашивались подолгу, аппетиты разгорались, шла будничная работа, необходимая для существования.

Как раз в это время начали передавать из уст в уста новость. Люди жили и прислушивались к каким-то подземным толчкам. Говорили: война. Эта гигантская тень, приближавшаяся, как гроза, эта слепая и неумолимая сила пришла неведомо откуда. В Бни-Бублене этому удивлялись. В сонных деревушках, в кочевьях, во всей округе, как и в Тлемсене, первое потрясение уже прошло. Но жизнь шла не так гладко, как раньше.

Призвали обоих сыновей Бен-Юба. Джилали — старший сын — был мобилизован одновременно с младшим. Восемь лет назад он отбывал свою службу во Франции. И вот он ушел, оставив жену и двух дочурок.

«Война! Что нам до нее? Война разразилась где-то далеко! Во Франции. И еще где-то… Мы занимаемся своими делами; мы сажаем овощи, остальное нас не касается». Так говорили в Верхнем Бни-Бублене.

Кое-кто поговаривал также об арестах. И те, которые считали, что лучше понимают события, видели в этом плохое предзнаменование.

— Война как война, — сказал Кара жене. — Войны существуют испокон веков. Войны будут, пока на земле останутся люди.

— Почему? — спросила она. — Разве богу не жаль свои создания?

Муж не понял. Что за мысли приходят в голову Маме? Чего ради она волнуется?

— Женщина! Не твоего это ума дело.

— Как! Дети, юнцы вроде твоего племянника! Сыновья Бен-Юба! Кадир Мхамед! Они же идут на верную смерть… А мы — молчи!..

— Мой племянник — туда ему и дорога! Пусть себе повоюет! По крайней мере, научится жить. Забудет маслить себе волосы и щеголять во французском костюме, с непокрытой головой.

«Старый ты скорпион, — подумала Мама. — Мальчишки, которые тебе в сыновья годятся, идут на убой. Ты всегда завидуешь другим».

Кара Али уже минуло пятьдесят. А Маме не было и половины того. Двадцать четыре года!

Она промолчала; Кара Али продолжал:

— Еще раз скажу, что все это не твоего и не нашего ума дело. Один бог все знает и понимает. Это выше нашего разумения.

Он начинал сердиться. Но сдерживался. Мама сказала высоким, дрожащим голосом:

— Бог не сказал нам: убивайте друг друга.

— Может быть, и не сказал. Но у нас есть правители. И они знают, что творят.

— Те, кто управляет нами, несправедливы.

— Тебя посадят на их место. — Он захихикал. — Тебя посадят на их место, и ты скажешь людям, что делать.

Мама нахмурилась. Она не желала, чтобы над ней насмехались.

— Я только слабая женщина. И метить на чье-либо место не собираюсь. Но я говорю, что власти, которые так поступают, неправы. И вам, мужчинам, должно быть стыдно, если только у вас есть капля чести… молчать и соглашаться…

Вот они, мужчины, каковы. Стоит женщине заговорить, и они в ответ зубоскалят. Они всегда правы. А разум не всегда на их стороне. Но они — мужчины, и этого достаточно.

Кара посмотрел на Маму долгим взглядом и произнес:

— От твоих слов ничего не прибавится и не убавится. — Эта фраза была произнесена равнодушным тоном. — Зря стараешься! — прибавил он.

— Почему? Разве бог сотворил нас для того, чтобы мы не раскрывали рта?

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— А вы хотите, чтобы мы не раскрывали рта?

— Ты болтаешь вздор!

— Хорошо. Я надену на себя намордник, — ответила Мама.

Кара вспомнил, как объяснял ему на днях причины этой войны бакалейщик Абдаллах.

Он, в свою очередь, хотел было преподнести эти объяснения Маме, но передумал. Женщина! Что она поймет?

В тот день, когда Джилали-бен-Юб получил назначение, его жена надела траур. Мать его тоже стала носить коричневое платье: у нее сразу отняли двоих! Та же судьба постучала в дверь Мхамеда.

В обоих домах женщины испускали протяжные крики, плакали, с силой ударяя себя по бедрам. Их вопли нарушили безмолвие, пробудили горное эхо. И люди узнали, что пришла беда.

Пока женщины выли и били себя в грудь, мужчины собрались во дворе. Они молча сидели на корточках на утрамбованной площадке позади дома. Кара присоединился к соседям. Он поглядывал то на одного, то на другого, не произнося ни слова; и тоже присел среди них на корточки в тени ююбы.

Ах, эти бабьи причитания! Он не переставал вздыхать. Время от времени окидывал взглядом собравшихся и его охватывало смутное чувство сострадания, не относившееся ни к чему определенному.

Уходили парни, полные сил и жизни. В сущности, это его нисколько не занимало: он думал о другом. Мысль его прокладывала себе дорогу с неповоротливостью быка. Теперь он мог сказать, что надеется на поддержку властей. Как же ею воспользоваться — вот в чем вопрос. Он и сам не знал; но времени впереди еще много. Не проведали ли чего соседи? Кара показалось, что у Бен-Юба явилось подозрение. За последние дни он заметил в нем какой-то холодок. Кара перебирал в памяти все подробности свидания с супрефектом. Представитель правительства вызвал его этой весной, во время кратковременной забастовки батраков. Может быть, ему только мерещится насчет Бен-Юба? Он обвел взглядом всех собравшихся, ища ответ на свои сомнения. Его глаза, отливавшие фосфорическим блеском, с насурмленными ресницами, напоминали взгляд дикой кошки. Он думал медленно, с натугой. В тот раз он впервые переступил порог здания супрефектуры.