Большой дом. Пожар - [32]

— Когда они становятся обузой… для других… Даже себе… они бывают в тягость…

Вот что она пыталась сказать уже четверть часа.

Одной рукой сестричка приподняла бабушку, стараясь, чтобы та держалась прямо. Может статься, она чувствовала то же, что и дети: обращаться к бабушке, когда голова у нее лежит на коленях, значит — разговаривать с неодушевленным предметом. Мансурии хотелось увидеть лицо старухи. Она продолжала:

— Как только они это поняли — значит, уже собрались в путь.

Опираясь на крепко державшую ее Мансурию, бабушка сидела прямо. Но вскоре непреодолимая сила стала тянуть ее вперед, и она перегнулась пополам. От того, что голова бабушки всегда была опущена, лицо у нее вытянулось и стало похоже на морду животного.

Старуха, повидимому, все же понимала, что говорилось вокруг нее.

Лето уже было на исходе. Никто теперь не мог приблизиться к бабушке: такой ужасный запах от нее исходил. Этот запах стеной окружал старуху, и ничто не могло его разогнать.

Едва только заходило солнце, как он усиливался, примешивался к теплому дыханию ночи, подбираясь к тем, кто спал в комнатах. Весь Большой дом пропитался им, каждый его камень.

В эти летние ночи бабушка разговаривала сама с собой. Долго слышался шепот, переходивший затем в бессвязное бормотание. Одно время в семье уже забыли голос старухи. А теперь не проходило ночи, чтобы она не принималась говорить без всякой видимой причины. Звуки долго-долго клокотали у нее в горле, похожие на шум прибоя.

О чем она говорила? Что ей было нужно?

Вслушиваясь, можно было понять, что она жалуется. Она говорила, что ее выбросили, как ненужную вещь. Она высказывала все это на своем старинном наречии, и ее сетования наполняли весь Большой дом. Жаловалось уже не человеческое существо, а сама ночь, все то, что бродило вокруг, безутешно сокрушался весь отягченный горем дом. Голос древней старухи казался отзвуком извечной скорби.

В разгар этого бреда, исполненного страданий и печалей мира, раздавался голос Айни, которая приказывала ей замолчать.

— Что ты, Айни, доченька! — отвечала бабушка.

Ее речь становилась внятной.

— Замолчи, проклятая старуха!

— У тебя нет сердца. Ты не жалеешь ту, которая родила тебя на свет. Как можешь ты спать и оставлять меня одну?

Бабка звала Омара.

— Ты один меня жалеешь, — стонала она и все звала его.

Распухшие ноги бабушки лежали недвижно, обернутые в тряпки. Она не могла найти удобного положения в кресле. При первой возможности Омар старался ей помочь. Схватив старуху подмышки, он слегка приподнимал ее. Но она была такая тяжелая, один он ничего не мог сделать: ему едва удавалось сдвинуть ее с места.

В такой поздний час мальчик не решался идти к ней сквозь ночную тьму.

За последнее время бабушка много говорила. В семье заметили, что она ведет борьбу с каким-то невидимым, но могущественным противником. Все были очень удивлены. Несмотря на свою крайнюю физическую слабость, старуха, казалось, была способна прогнать нападавшую на нее немую, таинственную силу. По всей вероятности, какой-то незримый союзник поддерживал ее в этом единоборстве.

И неожиданно для всех бой кончился. Бабушка вернулась в мир живых, оставив сумеречную страну, где побывала, вернулась ласковая, успокоенная. Она всех узнала. Какой-то свет исходил от нее, чуть ли не радость.

Она была крошечного роста, сестричка, и тоже уже старая. Ее курчавые волосы начали седеть. Она всегда улыбалась. Все находили, что она похожа на негритянку; лицо у нее было желтое, точнее — бескровное. В семье Айни ее считали дальней родственницей, а может быть, она и совсем не состояла с ними в родстве. Однако они с Айни звали друг друга «сестричка». Бедная Мансурия. Она их любила. Но она была донельзя грязна, а одежда на ней так черна, что становилось страшно. И все же это был человек, любивший их. Она не часто ходила в баню. Но и после бани ничто не менялось: Мансурия оставалась такой же черной. Ведь ей приходилось надевать все те же засаленные лохмотья.

В это утро Мансурия пришла к Айни и, как всегда, стала улыбаться. Вот так она и жила. Ходила то к одним, то к другим. Здесь ей давали кусок хлеба, там — какое-нибудь тряпье. Стоило ли с ней церемониться?

Как раз в этот день в доме была еда: Айни достала горсть риса, которую берегла как зеницу ока. Этот рис был припрятан, но сегодня ради такого случая стоило его сварить. Она сказала детям:

— Раз пришла сестричка, лучше уж съесть этот рис сегодня. Приятно бывает найти то, о чем успеешь позабыть. К чему дольше беречь его?

Были, кроме того, и овощи — остатки тех, что брат Мустафа принес три дня назад. Но, поверите ли, сестричка решила уйти, узнав, что в доме есть еда.

— Не выдумывай! — сказала Айни. — Конечно, горсть риса — не бог весть что. Но все же ты должна остаться.

Они все поняли, и Айни и дети, что сестричка хотела уйти именно потому, что у них был обед. Как будто она пришла не для того, чтобы поесть и затем уйти! Бедняжка, она улыбалась каждому из них, не слушая того, что ей говорили. Можно было подумать, будто всех их ожидает королевский пир.

Было ясно, что Мансурия уйдет; но она продолжала сидеть, поджав под себя ноги и напряженно выпрямившись. Дети глядели на нее. Она смеялась, переводя взгляд с Айни на ребят, затем снова на Айни. Она смотрела на всех со своей робкой улыбкой, дрожавшей в уголках рта, и держалась все прямее и напряженнее. Время от времени она повторяла: