Большой дом. Пожар - [33]

— Ах, сестричка! — И добавляла: — Я всех вас люблю, сестричка, и тебя и твоих детей. Бог мне свидетель!

Тотчас же по приходе она зашла к бабушке и стала приводить ее в порядок. Потянув старуху за руки, она помогла ей приподняться. Таким образом бабушка немного отдохнула, переменив положение. Затем Мансурия удобно устроила старуху на ее дырявом кресле и умыла ее.

Бабушка называла ее, как и все: «сестричка». Она без устали повторяла, пока Мансурия хлопотала вокруг нее:

— Храни тебя господь, сестричка. Помилуй тебя господь!

— Зажились мы с тобой, — сказала Мансурия. — Ты знаешь, что говорят люди? Зажился — значит, чужой век заедаешь. И другим и самому себе становишься в тягость.

Бабушка не прерывала ее. Да и слышала ли она, что ей говорили?

— Не станешь же ты меня уверять, — продолжала Мансурия, — что мы живем по привычке. — Она замолчала, а затем повторила уже совсем другим голосом: — Это правда… Привыкаешь жить.

Мансурия покачала головой. Теперь она была в кухне наедине с бабушкой.

— Я еще не думала об этом…

Ей захотелось извиниться за свои слова. Она еще больше выпрямилась.

— Но я надеюсь, — заговорила она опять, наклонясь к уху бабушки, — надеюсь все же, что ты меня простишь.

Она опять замолчала, сжав губы; ее лицо казалось совсем крошечным, еще меньше обычного; жалкое, увядшее лицо с провалившимися щеками. Зубов у нее уже, конечно, не было.

Мансурия встала, но покачнулась и опять села. Вновь поднялась и вернулась к Айни и детям. Она все время улыбалась. Что это была за улыбка! Улыбка старухи, которая хочет умереть.

— Быть может, они и правы — люди, которые едят досыта, — если не любят голодных…

Все молчали. Никто у нее ничего не спрашивал. И вдруг она сказала такое. И не то чтобы сболтнула, не подумав. Должно быть, эта мысль долго мучила Мансурию, и теперь, когда слова сорвались у нее с языка, она, повидимому, сама была удивлена. Все пытливо смотрели на нее. Разве ее о чем-нибудь спрашивали? Никто не задавал никаких вопросов. И все же был один вопрос, который они не могли или не умели задать. Он крепко засел у них в голове. И когда сестричка так странно заговорила, этот вопрос встал перед ними ясно, отчетливо.

— Они боятся тех, кто голоден, — продолжала сестричка. — Ведь когда человек голоден, ему приходят в голову разные мысли, не такие, как у всех. «Один черт знает, откуда у них берутся все эти странные идеи», — говорят они. Не правда ли? Я только что подумала: можно привыкнуть жить и даже войти во вкус. Жизнь не так уж плоха… И тут же пришли другие мысли: почему бы и нам не получить своей доли счастья? Если бы только можно было есть вволю. Это и было бы для нас счастьем. А если счастье только в этом, почему бы нам и не есть досыта? Я говорю не только о нас с вами, сидящих вот тут, рядом, а и о других. Что за мысли, дети мои? «Так рассуждают те, кому нечего есть», — скажут они. Может, они и правы? Но я так чувствую, а говорить надо то, что чувствуешь.

Дети смотрели на нее во все глаза. Их удивляло, что сестричка говорит о вещах, не вполне понятных. Она никогда еще так много не говорила. Они были ошеломлены. А сестричка опустила голову, как бы стыдясь.

Да, стало быть, что-то случилось, произошла какая-то перемена. Уж если Мансурия так заговорила, — значит, свет перевернулся. Но что же изменилось, черт возьми? Кто скажет? Омар дорого бы дал, чтобы узнать, в чем тут дело. Ясно одно: сестричка сама этого не знала.

Она повторяла, не поднимая головы:

— Разве не так они говорят? Не так?

Ее вопрос был похож на стон, и детям показалось, будто какая-то пелена покрывает лицо Мансурии и оно становится все более и более серым. Ошибки быть не могло — виною этому был голод. Если погрузиться в этот туман, наступает минута, когда уже нет сил от него освободиться. Омар знал это. Знали и все те, кто когда-нибудь голодал. Стоит туману окутать вас, как вы перестаете чувствовать даже голод. А через минуту завеса разрывается, и все кругом предстает перед вами в ослепительном сиянии: мир оказывается совершенно иным, чем тот, который вы оставили, опускаясь в эту немую недвижную муть.

Сестричка перестала стонать. Она, очевидно, дошла до того состояния, когда туман вдруг рассеивается и спокойная вселенная начинает сверкать всеми цветами радуги. Неверным движением сестричка пыталась снять с себя ей одной заметную паутину. Слабая дрожь пробегала по ее телу. Наконец она оперлась руками о стол. Все увидели, что она хочет встать.

Она вздохнула:

— Да, нужно…

Никто не понял, что было нужно.

Дети, оставшиеся с ней наедине, не знали, что сказать.

Неведомое, нахлынувшее со всех сторон, заполонило все кругом.

Отчаяние Мансурии перелилось через край и передалось детям. Они никогда не думали, что оно может быть таким глубоким.

Если жизнь — привычка, то с каких же пор мы привыкаем жить? Бывает, что с привычкой хочется расстаться. Но с этой минуты жизнь уже проходит мимо нас.

Да, вот что она хотела сказать!

Ей больше нечего было ждать, сестричке, даже бояться нечего. Старость похожа на сон. Сестричка спала и видела во сне жизнь. Ее тело стало ссыхаться. Эта старая женщина уже не походила на самое себя.