Большой дом. Пожар - [26]

— А ты не забыл случайно те четыре дюжины, что мне принесли на дом от Гонсалеса? Не я за ними ходила. Может быть, испанец забыл их записать?

Омар успокаивал ее, отвечая, что и они были присчитаны к остальным. Он и сам под конец не знал, так ли это, но предпочитал ответить утвердительно, чтобы ее успокоить. Она хоть кого могла сбить с толку своими расчетами.

Принесенные деньги мать высыпала на колени. В тот день было на что купить хлеба.

— Вот это на муку, — говорила она. — Видите, сколько надо на нее денег?

Марьям смотрела, не отрывая глаз, на лежавшие вперемешку монеты и бумажки.

— Сколько? — спрашивала она.

Айни отвечала:

— Вот все это.

И отделяла кучку денег.

Девочка подзывала Омара.

— Посмотри, — говорила она, — сколько надо денег, чтобы купить одной только муки.

— Понятно, дура ты этакая, — отвечал брат.

— Быть этого не может!

— Очень даже может.

— Но останется мало, почти ничего.

В другой кучке было всего-навсего несколько монет.

— Вот сколько надо денег на хлеб, — замечала мать. — О другом не стоит и думать. Зря только себе сердце бередить.

— Так почему же ты не работаешь больше, чтобы получить бо́льшую кучку денег? — спрашивала Марьям.

— Ты же видишь, дочка, я и так выбилась из сил.

Действительно, Айни работала, как заведенная, не покладая рук. Вечером дети ложились и засыпали, она же продолжала шить. Просыпаясь на следующее утро, они видели, что она опять сидит за машиной.

— Можно было бы купить мяса, мать. Вот было бы замечательно, а? И сделать кускус с вареной говядиной и с соусом. Что ты на это скажешь?

— Да замолчи ты, сумасшедшая, — говорила мать.

Айни неподвижно смотрела на деньги — плод ее изнурительного труда.

Омар тоже перебирал в уме все вкусные вещи, которые они могли бы приготовить. Например, тортилью — из муки, луку, мелко нарезанной зелени петрушки и рыбы. Или жареные сардины. Или же попросту жареный лук.

Крошка Марьям рассказывала сама себе о том, что они могли бы съесть и чего они никогда не получат. Она не слышала окриков матери: «Замолчи, замолчи же!» — и даже воображала, что та ее слушает.

Выйдя внезапно из задумчивости, Айни закричала:

— Что ты такое сказала? Мало я надрываюсь на работе, что ли? Мало, по-твоему? Где я возьму столько денег, чтобы купить все то, о чем ты бредишь? Скажи, если знаешь, и я схожу туда.

Марьям разразилась слезами.

— Боже мой, — со стоном вырвалось у Айни. — А ну, заставьте ее замолчать, или же я не знаю, что с ней сделаю.

Девочка ревела все громче.

— Вы, верно, хотите, чтобы я пошла воровать или шляться с мужчинами в нижнем городе? — спрашивала Айни. — Моя ли вина, что мы ничего не можем купить, кроме хлеба?

Казалось, у Айни нет больше сил бороться с усталостью.

В городе было мало работы. Поденщики, ткачи, сапожники становились на учет как безработные. Но получали кое-что лишь те, кто ходил на общественные работы, организованные на несколько месяцев. Безработных посылали туда на две-три недели, затем их сменяли другие. Списки были длинные: очереди ждали многие.

И все были голодны.

В конце весны и летом, то есть в течение полугода, ткачи сидят сложа руки; в это время у них не бывает работы. То же и у сапожников. Они работают на деревенское население, а феллахи ничего не покупают, пока не закончена уборка. В эти полгода городские ремесленники стараются попасть на общественные работы.

Некоторые ремесленники — еще и музыканты; они играют на свадьбах, на торжествах по случаю обрезания, в кафе, во время рамадана[6]. И все же их дети постоянно голодают. Музыкантам платят гроши, хотя они играют целые ночи напролет. Работают и жены. Но даже соединенными усилиями им не удается прокормить семью. Дело не в том, что они мало трудятся: если бы заработок измерялся затраченными усилиями, они уже давно были бы богаты…

Находились и такие, которые ухитрялись выпивать на попадавшие им в руки гроши. И выпивать так часто, что весь квартал презирал и осуждал их. Время от времени, по пятницам или по праздникам, Мухаммед Шерак — лучший ткач и один из известнейших силачей города — принимался ни с того ни с сего избивать своих почитателей и вопил при этом как одержимый. Толпы дерзких мальчишек бежали за ним, словно сорвавшись с цепи, бросали в него камнями и пронзительно кричали:

— Пьяница! Пьяница!

— Я пьян? Ах вы, сукины дети!

Он останавливался и разражался бранью. Не переставая улюлюкать, ребята стремительно убегали.

Шерак грозил им, покачиваясь и делая рукой непристойные жесты. Довольный тем, что прогнал мальчишек, он бормотал про себя:

— Бездельники! Не понимаете, что у меня на сердце. Вот и не знаете, почему я пью… Ну и пропади все пропадом. Пойду еще выпью, раз тут уж ничего не поделаешь.

К нему подходил в таких случаях Си Салах — человек с холеной бородой, славившийся своим благочестием, — и начинал его увещевать:

— Послушай, о Мухаммед, как смеешь ты безобразничать? Пристало ли доброму мусульманину так поступать? Взгляни на себя. В каком виде ты ходишь на глазах у всех жителей квартала, которые так любят и уважают тебя? А почему? Знаешь ли ты это сам, по крайней мере? Ну, отвечай же, несчастный!

Не сдаваясь на увещания старика, который выговаривал ему, поглаживая свою длинную бороду, мертвецки пьяный Мухаммед смеялся и несвязно бормотал: