Большой дом. Пожар - [22]

Женщины, повидимому, говорили с опаской. Они тайком наблюдали за ним из глубины комнаты. Омар досадовал на непрошенных гостей. Он надеялся найти в этой комнате покой, а фигуры сидящих здесь женщин вызывали в нем чувство, близкое к ненависти. Какие у них могут быть дела с его матерью? Кто-то заговорил во дворе. Вдруг ему стало невмочь выносить взгляды этих женщин.

Круг света и тишины замкнулся. Свет и тишина были теперь лишь мраком. Это продолжалось какую-нибудь секунду, и он тут же позабыл о своих страданиях. Двор наполнился женщинами, привлеченными атмосферой возбуждения и скандала, неизменно царившей в Большом доме. Голоса смешивались, не сливаясь; разговоры начинались таинственным шепотом, переходившим в неистовые крики, — в этот вечер женщины точно сорвались с цепи. Чем была возмущена эта толпа?

— Уходи, Омар, — бросила ему одна из них. — Иначе ты будешь проклят до конца своих дней.

Другая женщина ударяла себя по бедрам в знак скорби. В темноте раздавались ее пронзительные жалобы, похожие на причитания по покойнику. Все они с неистовой решимостью топтали ногами что-то на полу около Омара.

Резкие голоса женщин звучали так зловеще, что мальчик более часа прислушивался к ним, позабыв о собственных страданиях. Он проснулся и вдруг ощутил ничем не нарушаемую тишину. Он всячески пытался понять, что же здесь произошло. Тишина, сменившая весь этот шум и гам, казалась еще более странной, чем только что отзвучавшие здесь бессвязные слова. У него было такое чувство, словно все это произошло в другом мире. Съеденная пища — хлеб и огурец — все сильнее давила ему на желудок.

* * *

Омар дошел до того, что стал считать Большой дом тюрьмой. Но стоило ли так преувеличивать? Разве он не был свободен в своих поступках? Он отказывался от куска хлеба, который из милости давали ему соседи. Разве это не свобода? Он пел, когда ему вздумается, мог обругать любую ненавистную ему женщину. Разве это не свобода? Если его просили, он соглашался отнести тесто в хлебопекарню. И все это потому, что был свободен.

Но несмотря на суровую гордость, вызванную этой кажущейся независимостью, он чувствовал, что все это не то. Упрямый, непримиримый, неподкупный внутренний голос неизменно предостерегал его против окружающего. Омар не хотел той жизни, которая перед ним открывалась. От жизни он ждал не лжи, притворства и горя, которые в ней угадывал. Он ждал от нее другого. И страдал не потому, что был ребенком, а потому, что брошен в мир, которому нет до него дела. Он ненавидел этот мир, казавшийся незыблемым, к все, что к нему относилось.

Он не верил взрослым, не признавал их доводов, не придавал значения их серьезному виду, подвергал сомнению их уверенность. Чувствуя на себе их надменные взгляды, он втайне утешал себя тем, что он еще мал, и рассчитывал на будущее: тогда уж он свое возьмет. Его называли кто пай-мальчиком, а кто хулиганом, но и то и другое было лишь плодом недоразумения.

И все же что-то упорно мешало ему понять жизнь во всей ее полноте. Какая-то преграда отделяла его от этого открытия. Он покорялся судьбе с легкостью, которую в ребенке принимают за равнодушие. И вместе с тем, осаждаемый со всех сторон темными силами, угрожавшими его существованию, он не без смятения продвигался вперед в том мире, который был его миром.

Родные Омара, да и все те, кто мелькал перед ним в бесконечной сутолоке жизни, повидимому, примирились с этой каторгой. Они старались свести свое существование к масштабам тюремной камеры. Правда, в жизни у каждого из этих людей было оконце, из которого падал слабый свет. Но никто не задумывался над тем, откуда он берется. Смотреть вверх? У кого на это есть время? Некогда. Люди постоянно что-то делали с озабоченностью муравьев, не отрывая глаз от земли. Но некоторые из них — безумцы, конечно, — бросались ни с того ни с сего к этому оконцу и приникали к надежно защищавшей его решетке, обращая к ясному небу свой вопль — но о чем?..

Большой дом жил вслепую, переходя от бешенства к страху. Слова служили лишь для того, чтобы оскорбить, позвать или покаяться; несчастья переносились со смирением — камни, и те, казалось, были наделены большей чувствительностью, чем сердца.

Айни часто говорила:

— Мы — бедняки.

Другие жильцы вторили ей.

Но почему они бедны? Ни мать, ни кто другой ни разу не ответили на этот вопрос. Однако в этом следовало разобраться. Иногда кто-нибудь заявлял: «Видно, такая у нас судьба». Или же: «Так богу угодно». Но разве это объяснение? Омар не понимал, как можно довольствоваться такими пустыми словами. Нет, все это ничего не объясняло. Знают ли взрослые настоящий ответ? Может быть, они хотят его скрыть? Или об этом нельзя говорить вслух? Мужчинам и женщинам приходилось многое скрывать. Омар считал такое поведение ребяческим: он знал все их тайны.

Они боялись. Вот почему они держали язык за зубами. Но что им внушало страх?

Как много он знал людей, похожих на его близких, соседей, всех тех, кто населял Большой дом и другие такие же дома и кварталы, эти скопища бедняков. Сколько их было!

— Нас много, и никто не умеет сосчитать, сколько именно.