Большое солнце Одессы - [12]

Оценщик взял часы, нажал сбоку, и наружная крышка отскочила. Потом он еще раз нажал пальцем, и поднялась внутренняя крышка, под которой находился циферблат.

— Это придется снять, — сказал он, ударяя своим длинным ногтем по стеклу.

— Что это? — не понял папа. — Стекло? Циферблат?

— Зачем стекло и циферблат? — удивился оценщик. — Весь механизм нужно убрать.

— Как весь механизм? — опять не понял папа. — Что же тогда останется?

— Останется серебро, — улыбнулся оценщик.

— Но это же часы, — возразил папа, — зачем же вынимать из них кишки?

— Не хотите вынимать — не вынимайте, никто вас не заставляет, — опять улыбнулся оценщик. — Но у нас не барахолка и не антикварный магазин. Поймите, товарищ: у нас не барахолка и не антикварный магазин.

— А что же у вас? — спросил папа, и глаза у него сделались круглые и неподвижные. — Я могу узнать, что у вас, гражданинчик!

Оценщик перестал улыбаться: он удивленно смотрел на моего папу, вроде папа какой-то дурачок, который ничего не понимает. А папа все время говорил одно слово:

— Гражданинчик! Гражданинчик!

— Следующий, — сказал оценщик и потом еще два раза повторил, потому что никто не подходил.

— Идем отсюда! — папа больно дернул меня за руку. — Идем!

Возле торгсина, от проспекта до Авчинниковского переулка, ходили люди в полупальто, перелицованных из красноармейских шинелей. Когда мы вышли, папа остановился у дверей, — и почти сразу к нему подошел один из этих — в полупальто. Он даже не спрашивал, что у папы, он сам сказал:

— Вы хотите продать лонжин?

— А тебе какое дело! — сказал папа, поднося кулак к его подбородку. Но тот как стоял, так и стоял, папа опустил руку и кивнул головой: да, продаю.

— Кипит, как дырявый чайник! — человек с биржи говорил спокойно, как будто не про папу, а про кого-то другого, кого здесь не было. ^— Чудак, я же не предлагаю тебе вынуть из них кишки.

Потом он показал плечом в сторону переулка, быстро прошел вперед, а мы с папой — за ним, но не сразу, а шагов через десять, чтобы другие ничего не поняли.

— Давай сюда свой лонжин.

Папа положил часы ему на ладонь.

— Ничего, — сказал он, прислушиваясь к тиканью часов, — будем иметь надежду, что пару лет они еще протянут. Четыре.

— Что четыре? — спросил папа, но это он просто так спросил, потому что после этих слов вдруг схва-тил того за воротник и притянул к себе. — Что четыре, спекулянт!

— Четыре? — рассмеялся тот. — Кто сказал четыре? Мальчик, я сказал четыре? Но я точно помню, что сказал пять. Пять вашингтонов.

— Сволочь! — папа крепко, так что осталась синяя полоса, прикусил нижнюю губу. — Сволочь недобитая!

Он посмотрел на папу нехорошими глазами, опустил, очень осторожно, в карман его пальто часы и сказал:

— Я думал, что имею дело с человеком. Я ошибся, будь здоров. Адье!

Папа забыл ключи дома, и пришлось стучать, чтобы мама открыла нам. В коридоре было темно, но свет в коридоре нам не нужен: мы проходим до самых наших дверей и ничего, даже шкафа мадам Чеперухи, который она специально нам назло выставила, не задеваем.

Пока мы шли по коридору, мама рассказывала, какой чудесный суп она сварила, такого мы давно уже не ели, а в комнате, когда папа снял свое пальто и стал вешать его на гвоздик между дверьми, она сразу, как радио, которое выключили, замолчала.

Мы с папой сели за стол, мама чуть-чуть повозилась у подоконника, на котором стоит примус с кастрюлей, принесла три тарелки и в каждую налила по десять ложек. Потом она добавила в мою тарелку еще две ложки, отнесла кастрюлю на подоконник и сказала:

— Остальное на завтра.

Хлеба осталось четверть кирпичика, папа медленно разрезал его на три части, а мама говорила, что хлеб тоже надо сохранить на завтра, потому что сегодня мы уже съели почти полкирпичика.

— Возьми, — сказал папа, передавая мне горбушку. — Только не гони, как на пожар.

Суп был очень вкусный, и хлеб был вкусный: когда кушаешь его так, без супа, он прилипает к зубам и небу, а когда с супом, не прилипает. Но когда так, тоже вкусно; вроде все уже съел, а во рту еще хлеб есть. Раньше я доставал его пальцами, но мама не разрешает лезть пальцами в рот — она говорит, что от этого у детей глисты заводятся, — а теперь только языком.

— Я голодный.

Склонившись над своими тарелками, папа и мама продолжали есть и даже не посмотрели в мою сторону.

— Мама, я голодный, я хочу кушать.

Мама отрезала половину своего хлеба, положила его на середину стола, чтобы я мог достать, и сказала:

— Ты свое уже съел.

Хлеб прилипал к зубам и небу, я отрывал его языком и долго жевал. Мама не доела своего супа — она сказала, что больше не хочет, и подвинула тарелку ко мне, а папа, когда я взял тарелку, вдруг ударил кулаком по столу, забрал у меня тарелку и велел надеть пальто, только не разводить цуцели-муцели, а раз-два и готово.

Того, с черной биржи, мы нашли на проспекте Шмидта: он стоял возле садика и разговаривал с другим, тоже с биржи. Папа подошел к ним, немного покрутился молча, чтобы не мешать, а потом ему надоело даром крутиться.

— Эй! — сказал папа.

Тот продолжал себе разговаривать, как будто папа и не звал его.

— Эй, ты! — повторил папа и дернул его за рукав.