Большое солнце Одессы - [11]

— Так-таки ни ложки? — зло спросил папа.

— Я знаю, — пожала мама плечами, — может, пять ложек наберется.

— Ну да, — папины глаза сделались совсем круглые и неподвижные, — пять ложек есть и все-таки нету ни одной! Если бы ей дали сейчас пять пудов, она бы все равно сказала, что на завтра нет ни ложки, ни крошки. Люди, люди!

В этот раз мама ничего не ответила: она опять взялась за свои парусиновые рукавицы, которые строчила на зингеровской машине. Парусина была жесткая, как кора, машина брала ее с трудом, и мама беспрерывно вскрикивала: "Не дай бог, сломается иголка!”

Папа читал молча свою газету "Чорноморська комуна”, но долго молчать ему было трудно, потому что вся газета с самого верху до самого низу была забита новостями.

— На Днепрогэсе, — сказал папа, — построили самую большую в мире плотину. Длина плотины семьсот шестьдесят метров, а высота — шестьдесят метров. Как двадцатиэтажный дом.

— Двадцать этажей! — от неожиданности мама даже перестала строчить. — Не может быть.

Папа улыбался: как не может быть, если уже есть.

— И люди вылезли на самый верх? — не могла успокоиться мама. — Значит, у них не бывает головокружения?

Папа улыбался, а мама задумалась, пытаясь представить себе этих сказочных людей, которые не чувствовали головокружения на высоте двадцатого этажа, в то время как она сама не могла смотреть вниз даже с балкона третьего этажа.

— Темпы укладки бетона на строительстве Днепровской ГЭС, — читал папа вслух, — превзошли все мировые рекорды. Полная выработка станции будет составлять два и семь десятых миллиарда киловатт-часов электроэнергии.

— Это много? — спросила мама.

— Не очень, — сказал папа, — особенно если считать, что все вместе взятые электростанции России при Николае давали в какие-нибудь два раза меньше.

— Все вместе? — мама провела перед собой рукой, опять задумалась и прошептала: — Какие люди теперь умные!

Затем, обращаясь ко мне, она сказала, что теперь надо только хотеть учиться, а так человеку доступно все.

Когда мама переставала строчить, слышно было, как шуршит газета в папиных руках. Папа мог бы читать до самого утра, если бы после того, как мама кончала работу, не надо было экономить свет. А то, что утром идти на смену, не имело никакого значения: мой папа, стоило ему только захотеть, мог бы вообще не спать.

Мама постелила сначала мне, а потом начала стелить себе и папе. Ей надо было чуть поторопиться, и тогда она успела бы постелить при электрическом свете, а так она возилась-возилась и довозилась до того, что пришлось зажигать керосиновую лампу, а с керосином теперь в десять раз труднее, чем с хлебом.

— А что, у тебя же по-человечески ничего не бывает!

Мама молчала, потому что это у нее уже не в первый раз: копается-копается, пока не потухнет свет.

— На электростанции, — сказал папа, когда погасили лампу, — паршивые дела. Говорят, старые машины. По-моему, дело не только в машинах: везде хватает вредителей.

Мама тяжело вздохнула. Я знаю, отчего она вздохнула: у нее болят пальцы, а в этот раз особенно жесткая парусина попалась.

Стало тихо, потрескивали обои, отрываясь от стены возле печки: сегодня хорошо натопили — папа достал где-то сразу три мешка семечковой лузги. Лузга в топке страшно стреляет, и я хотел, чтобы она побыстрее сгорела. А один раз, когда мама открыла дверцу печки, огонь ухнул ей прямо в лицо, и она упала. Но это она просто с перепугу упала: огонь даже не подпалил у нее ни одного волоса.

Я уже засыпал, когда папа вдруг вспомнил про торгсин:

— Завтра зайду.

Торгсин закрывается в семь часов. Папа пришел сегодня рано, около пяти, чтобы успеть в торгсин.

— Одевайся, — приказал он мне, — идем.

Мама тоже хотела пойти с нами, но папа не разрешил ей: он сказал, что мы как-нибудь без нее управимся. На лестнице, когда захлопнулась дверь, папа дал мне подержать часы, потому что ему неудобно было одновременно застегиваться и держать часы: на правой руке у папы не хватало трех пальцев — эти пальцы у него оторвало на гражданской войне.

Папа застегивался долго, и я слушал, сколько мне хотелось, как тикают часы. Эти часы тикают по-особенному — как будто колокольчики звенят.

— Тебе нравится? — спросил папа.

Я сказал, да, нравится; папа разрешил мне подержать часы еще немного, чтобы послушать тиканье.

Возле торгсина он вспомнил своего дедушку, моего прадеда, который оставил эти часы сыну, а тот уже ему. Я своего дедушки никогда не видел — он умер очень давно, в двадцать первом году, от тифа, — и мне удивительно, что у папы тоже был дедушка, которого он сам видел.

В торгсине, у окошечка, где принимали разные серебряные и золотые вещи, стояла очередь. Люди сдавали ложечки, кольца, серьги, браслеты, и человек, которого называли оценщиком, взвешивал все эти предметы на весах, откладывал их в сторону, а взамен давал какие-то бумажки, не Вашингтоны, на которых был нарисован человек в парике, а другие, но на эти бумажки тоже можно было получить муку, масло или сахар.

Мы простояли недолго, полчаса, наверное, папа несколько раз вынимал часы и прикладывал к моему уху, чтобы я послушал, как они тикают. Я говорил ему, чтобы он тоже послушал, но он отвечал: "Не надо, я уже достаточно наслушался”.