Большое кочевье - [52]

Поменявшись удочкой, Николка воспрял духом: теперь-то дело пойдет. Но пока он удобно умащивался над Костиными лунками, тот выудил мальму граммов на пятьсот. Через минуту выволок такую кунджу, что даже Хабаров не утерпел и, завистливо покачав головой, заблеснил торопливей, чем следует.

— Хорошая у тебя блесна, — искренне восхищался Костя.

— Ясное дело, старик плохую не даст, — сказал Хабаров, выбирая снасть с очередной добычей.

Это уж слишком! Николка нервничал. Он был похож на кипящий, клокочущий самовар, он готов был зареветь, застучать по льду ногами, разломать удочки и уйти. «Еще немного посижу и брошу все к черту! Костя хитрый — всю рыбу в этих лунках выловил…»

Костя, широко улыбаясь, подошел к нему.

— Ну-ка, покажи, как блеснишь. Э-э, вот в чем дело! Так ты за сто лет ни одной рыбешки не поймаешь. — Костя взял из рук Николки махалку и начал плавно, вращательными движениями, одной только кистью поднимать и опускать ее. — Понял как? Высоко поднимать не надо, и не дергай. Спокойно работай.

Николка попробовал.

— Еще плавней, еще — иногда приподымай, как будто рыбка всплывает.

Николка почувствовал, что блесна за что-то зацепилась. Он на мгновение оцепенел и вдруг, сообразив, что это на крючке рыбина, сильно дернул удочку и торопливо заперебирал снасть. «Скорей! Скорей! Скорей!» — он изо всех сил тянул сопротивляющуюся рыбину и вдруг, взмахнув руками, упал на спину. Выскочившая из воды пустая блесна отлетела далеко в снег.

— Сорвалась!! Сорвалась! Ты видел, Костя?! Сорвалась! Вот такая была, — он широко развел руки.

— Да, да, как крокодил была! — уточнил Костя, засмеявшись.

— Тише вы — чего орете? — недовольно пробурчал Хабаров. — Всю рыбу распугаете.

— Ты видел, Костя? — все никак не мог успокоиться Николка. — Как хватила! Я тащу, а она как бревно. Вот такая рыбища! Ох ты, черт!

— Ты лучше крючок загни, — снисходительно улыбаясь, посоветовал Костя. — Он у тебя совсем разогнулся. И не тяни так быстро. Подсекать надо одной кистью, не сильно, но резко, и тянуть надо быстро, но плавно, иначе или губу оторвешь, или крючок разогнется. Слабину не давай, когда тянешь: крючки без бородка — рыба сразу соскочит, если ослабишь бечевку.

Пошло у Николки дело. Пошло! Вначале он поймал кунджу, потом мальму, опять кунджу. Через час перед его лункой лежало с десяток рыбин. Но все реже и реже клевала рыба. Костя пробил еще несколько лунок, но везде было пусто.

— Все, здесь больше не поймаем, — кратко заключил Костя.

— Пойдемте на другую яму.

Оставив рыбу на льду, рыбаки перешли на другую яму. Тут рыба хватала блесну с еще большей жадностью…

К вечеру, набив мешки рыбой, рыбаки довольные вернулись в табор. Костя половину улова отнес во вторую палатку.

Струганина из свежемороженой кунджи оказалась очень вкусной — тонкие стружки ее, чуть присыпанные солью, таяли во рту, как сливочное масло, приятно холодя нёбо. И чай после целого дня, проведенного на морозе, казался необыкновенным напитком.

На следующий день пастухи ушли на лов рыбы всей бригадой. Опять поймали по мешку.

Но на третий день рыба перестала клевать совершенно, как на старых ямах, так и на новых. А потом уже стало не до рыбалки; пурга утихла, олени вольготно разбредались по обширному пастбищу, норовя уйти в места зимовки, к едва виднеющимся горам, туда, где шумела тайга, где свисал с ветвей длинными космами кисловатый мох — любимейшее оленье лакомство. Необоримо силен инстинкт у животных — стадо безудержно стремилось к местам зимовок. Это вынудило пастухов кочевать через каждые три-четыре дня. Палатки ставили на склонах хребта, в устьях распадков. Печи топили полусырым стлаником, который добывали из-под снега. Жерди для остова палаток возили с собой. Пронизывающие ветры почти непрерывно гуляли по просторам унылой неприветливой и безжизненной на первый взгляд тундры. Но так могло показаться только несведущему человеку. Ежедневно Николка видел множество и горностаевых, и куропачьих, и заячьих следов, но особенно часто попадались лисьи следы. А в сумерках над синеватыми снежными застругами то и дело бесшумно, как привидения, скользили большие полярные совы.

И все же скучно было в тундре: следы зверей и птиц, полет сов, крик куропаток, шорох тысяч оленьих копыт — все это сливалось с белой тундрой, растворялось в ее бескрайнем гнетущем просторе.

Медленно, день за днем продвигалось стадо к зоне тайги — все отчетливей различались на горизонте голубые Маяканские горы.

Вскоре начались ежедневные кочевки.

Трудным оказался путь на зимнее пастбище. Свирепствующие ветры вымели на реках снег, до зеркального блеска отшлифовали лед. Сверкающий лед отпугивал стадо. Олени упорно не желали переходить на противоположный берег, несмотря на то что ширина речушки составляла иногда не более пяти шагов. Дойдя до этой преграды, стадо начинало кружиться и приходилось много бегать и кричать, размахивая руками, чтобы столкнуть его на лед. Если столкнуть его все-таки не удавалось, приходилось отклоняться от маршрута и гнать стадо до более удобной переправы.

Придя на табор, пастухи ужинали и тотчас же крепко засыпали. Утром, еще затемно, плотно наевшись мяса, погонщики отправлялись собирать рассеявшийся за ночь табун. И пока они его собирали, кочевщики ловили пасшихся отдельно от стада ездовых, сворачивали палатку и начинали кочевку. Кочевали Аханя, Фока Степанович и женщины, все остальные гнали стадо. Где-то впереди была самая широкая, самая главная река, о которой пастухи давно говорили с тревогой. К этой реке подошли в полдень.