Захар Прохоров — завхоз экспедиции, низкорослый, тщедушный, с оттопыренными ушами, большим носом и маленькими добрыми глазами, — слыл среди рабочих человеком справедливым, но имел, по их словам, один маленький недостаток: был слишком уж тихим и доверчивым. Этим некоторые пользовались, за что начальство неоднократно взыскивало с Захара.
Имел Захар еще одну слабость — был страстным, неизлечимым корневщиком. Корневал он всегда в одиночку. Едва дождавшись очередного отпуска, отправлялся в тайгу на поиски женьшеня. Иногда ему везло, и он приносил в экспедицию с десяток небольших корней, но чаще приходил оборванный, заросший, с двумя-тремя корешками и при этом был чрезвычайно рад, довольно потирая руки, говорил:
— Эх, братцы, место я нашел! Са́мо корневать да корневать бы, да беда — поздно я его нашел: все сухари приел и отпуск вышел, а то бы... ах, что там говорить. На следующий год непременно туда махну.
И, подойдя к кому-нибудь, доверчиво сообщал:
— Слышь, брат! Отменное место. Все признаки на корень. А главное — ни одной тебе свежей заломки нет. Понимаешь, истлевшие заломки есть, а новых нет. Значит, корень, брат, крупный должен быть.
— А что ж ты не копал его, если крупный?
Захар всегда при этом замечании бессильно разводил руками и сокрушенно вздыхал:
— Всходы ноне плохие. А может, и мышва стебли поела. И такое бывает. Трудно сказать. Корень, он, брат, не каждый год на глаза покажется.
Но приходил следующий год, а результаты были хуже или чуточку лучше. Над Захаром беззлобно подтрунивали, и о нем, как о человеке чудном, сложилось в коллективе прочное мнение.
Как-то в экспедицию прибыла новая партия рабочих, среди которых особенно выделялся громадный парень. В первое же утро, умываясь у ручья, он привлек к себе внимание редкостно мускулистой фигурой, испещренной рисунками... На груди и спине его буйно кучерявились темные волосы. Он напоминал гориллу: такая же массивная челюсть, но лицо чистое, глаза голубые и наглые, какие бывают у людей, злоупотребляющих своей силой. Шурфовщик Крюков бесцеремонно разглядывал рабочего, качая головой, сказал:
— Ты, Хмырев, прямо как папуас, всю свою автобиографию расписал на теле.
Хмырев усмехнулся:
— А ты, батя, стопарик мне поднеси, я за стопарик и тебя разрисую.
И, надев рубаху, многозначительно добавил:
— А если хорошенько попросишь, могу и твою визитную карточку разрисовать, тоже будешь на папуаса смахивать. Ясно?
И все стало ясно, что Хмырев — это не Прохоров. Впоследствии он это убедительно доказывал на примерах, снискал себе славу выпивохи, драчуна и непревзойденного силача, которого все осуждали, но ссориться с ним боялись.
Прошел душный комариный сезон. Наступил август. Захар Прохоров, забыв зимнюю клятву — уехать к Черному морю, торопливо засобирался в тайгу. Полмешка сухарей, сорок пачек концентратов, клеенчатый тент, два котелка, топор, ружье, кое-что по мелочи — вот и все сборы. Однако мешок получился увесистым. Захар с трудом поднял его на плечи, примерил, ладно ли все, не давит ли спину.
Наблюдая за сборами Захара, Хмырев неожиданно попросил:
— Слушай, старик, возьми меня в напарники. Ну, дней хоть на пять. В жизни не видал, как женьшень растет. Возьми, а? Буду мешок твой таскать, а ты знай веди.
— Но ты же работать должен, — удивился Захар необычной просьбе.
— Да я отпрошусь сейчас у Борисыча, — встрепенулся Хмырев, порываясь немедленно идти к начальнику.
— Погоди, брат,— остановил его Захар. — Ты, вижу я, обогатиться хочешь, а корень — не каждый год показывается, можно и колесо с собой принести. — И, видя недоумение Хмырева, пояснил: — Колесо, по-нашенски, нуль значит. А здесь в день по червонцу верняком наработаешь. Так что смотри, мне не жаль, я возьму, готовь котомку, как у меня, а свою я и сам нести способен.
Рано утром они ушли.
Рабочие посмеивались:
— Ну и пара! Слон и Моська.
— Уж они покорнюют теперь.
— Изведет он нашего Захара, братцы. Вот посмотрите, изведет...
Минуло три дня. На пути корневщиков встало небольшое село лесорубов.
Близились сумерки.
— Тут и ночуем,— предложил Захар. — А завтра чуть свет на Кислый ключ пойдем, там я в прошлый год ха-а-роший корень взял.
Постучали в крайний дом. Хозяева — белобородый, кряжистый старик и низенькая, согнутая старушка — встретили незнакомцев приветливо.
— Чай, корневщики? — подслеповато щуря светло-серые глаза, спросила старуха и, не дожидаясь ответа, пригласила гостей в чистую, пахнущую щами комнату.
— Старик-от мой тоже корневщик, — продолжала она, — ноне вот приболел. Осьмой десяток уж... Сиди, говорю, старый, полно маяться, внуки пущай ходють. А он, старик-от, пойду да пойду. Ну, куды пойдешь-от, куды? Портки рвать? Силу выматывать? На што тебе?.. Меду кажен год на две тыщи сдаем, слава господи! От пчелы вот польза, а женьшень — игра карточная, напасть лихоимная...
— Хватит тебе, старая, зубы людям заговаривать, — добродушно прервал старик, поглаживая бороду. — Лучше вот снедь выкладывай, шибче разворачивайся.
Едва забрезжил рассвет, Захар и Хмырев, тихонько ступая по широким крашеным половицам, стараясь не разбудить хозяев, вышли на веранду и, увязав мешки, направились к лесу. Село еще не проснулось, кое-где хрипло кричали петухи, над темной тайгой медленно разгоралась заря. Алмазные капли утренней росы сверкали на листьях, на лепестках, на сочных зеленых травах. Воздух чист и прохладен, освежает тело.
