Большое кочевье - [22]

Николка с некоторым страхом и неприязнью взглянул на бригадира. Помолчав, подавленно спросил:

— А как же попал туда старик? Почему он жил один, а не в поселке?

— А вот этого, брат, точно я тебе сказать не смогу. Возможно, этот Россинский на людей шибко обиделся. Он ведь пятнадцать лет прожил в этой землянке, а до этого столько же отсидел в лагере на Колыме. Потом реабилитировали его и сразу предложили должность главного врача большой больницы. Хирургом, говорят, был опытным. Но он приехал сюда, построил землянку. Если случайно к нему кто-нибудь из наших каюров заезжал, он встречал гостя как положено: чаем поил, угощал, ночевать оставлял, но почти не разговаривал, молчком все. Один раз в году приезжал в Брохово, сдавал пушнину, грузил в нарту продукты и опять уезжал. Так и жил. Здоровый был: волоком нерпу вытаскивал на берег — а пропал ни за грош.

— Дурак этот Россинский! — с сердцем воскликнул Николка. — Лучше бы он людей лечил в поселке.

— Вот так, брат… — неопределенно ответил Шумков, пряча бинокль в футляр.

Весь день Николка был грустным и подавленным, он все думал про Россинского.

Ночью ему приснилась черная полынья, в полынье безмолвно барахтался бородатый человек. Борода его намокла и покрылась сосульками, человек большими умоляющими глазами смотрел на Николку и, пытаясь что-то крикнуть, судорожно цеплялся красными пальцами за скользкую кромку льда. Николка хочет подползти к тонущему, но страх крепко связал его. Николка не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Вот человек, безмолвно взмахнув красными ладонями, исчез в глубине. Черная вода с тихим зловещим шипением, быстро съедая лед, подбирается к Николке — все ближе и ближе…

Он вскрикивает, зовет на помощь и тотчас же просыпается от толчка в бок. Открыв глаза, видит над собой улыбающееся Костино лицо.

— Ты чего кричишь? Медведь тебя давит, что ли?

В палатке сумрачно и тепло, на печке стоит чайник, заляпанный снегом, капли, падая на раскаленную жесть, громко, назойливо шипят.

В полдень кочевники вышли из таежной зоны на простор тундры. Только теперь Николка понял, почему с таким нетерпением ждали оленеводы встречи с тундрой.

Олени, выйдя на ровную поверхность тундры, тотчас же прибавили ходу, так что пришлось погонщикам бежать за стадом мелкой трусцой. Снежный покров здесь был тонкий и плотный, как пенопласт, пересыпанный сверкающими блестками.

— Вот теперь можно бегать на все стороны! — постучав лыжей по снегу, радостно воскликнул Костя. — Знаешь, куда гнать оленей? Вот смотри, — он указал на одинокую, как перевернутый колокол, сопку. — Вот чуть левее этой сопки и направляй стадо. Вообще-то олени сами туда побегут — не удержишь, но на всякий случай запомни эту сопку. Около нее будем отел проводить.

Издали огромное стадо напоминало утюг, белая тундра — сморщенную скатерть, утюг быстро скользит вперед, разглаживая снежные заструги-складки, оставляя за собой светлую ровную полосу — шахму. Изредка на пути стада встречаются небольшие проталины, точно темные дыры. Олени, теснясь и бодая друг друга, обступают проталину, жадно поедая скудный ягель.

Палатку поставили на закате солнца по ту сторону Малкачана в молодом лиственничном лесу. Всем ездовикам повесили на шеи колодки и угнали их вновь через Малкачан. Стадо решено было оставить на этой стороне и всю ночь охранять его.

Плотно поужинав, Николка с Костей ушли на дежурство. Олени вели себя очень беспокойно, то и дело пытались прорваться в сторону Варганчика. Пастухи бегали по насту без лыж. Легкий Костя бегал по верху, как куропатка. Николка, более тяжелый, часто проваливался, что очень утомляло. Можно было бы выгнать стадо из лесу в тундру, на плотный снег, но в тундре было мало ягеля.

Только с наступлением ночи олени успокоились и легли. Костя нашел сухой выворотень, разжег под ним большой костер и, когда выворотень занялся пламенем, притащил к костру два трухлявых пня, усадил на один из них уставшего Николку и лишь после этого сел сам.

Сухой выворотень горел ровно и жарко, постреливая золотыми искрами, устилая снег вокруг черной копотью. Николка тотчас заметил, что место, на котором он полулежит, привалившись спиной к валежине, гораздо удобней того места, на котором сидит Костя. Николка с благодарностью посмотрел на товарища, намереваясь сказать ему об этом, но Костя, обхватив колени руками и склонив голову набок, уже дремал. Широкоскулое бронзовое лицо его с широким приплюснутым носом и глубокой ямкой над выпяченной верхней губой, освещенное бликами костра, казалось Николке самым красивым лицом. «Хороший парень Костя, — подумал он, засыпая. — Попаду в поселок, куплю ему цветного бисера и янтарный мундштук».

Коротка на Севере весенняя ночь — не успел еще закат темной синевой подернуться, а рядом уже стыдливо рдеет заря, и глухариная токующая песня деревянной кастаньетой извещает землю о рождении нового дня, и тотчас же где-то рядом, точно аплодируя, оглушительно захлопает крыльями куропач, и рассыплется в тишине его восторженно-жутковатый хохоток, окончательно подтверждающий наступление нового дня.

— Николка, вставай! Да проснись же! — доносится до него чей-то отдаленный голос. — Рассвело уже. Вставай.