Большое кочевье - [162]

Бригадир то и дело похваливал его — это льстило ему, но вскоре он заметил, что бригадир хвалит его слишком часто и громко и что похвалы эти не искренни, преднамеренны. Он стал контролировать себя, наблюдая за собой как бы со стороны, и вскоре обнаружил, что он уже совсем не тот, что прежде — год тому назад. Он часто задумывается, бывает рассеян и редко смеется. Долганов приметил это, забеспокоился и вот таким путем пытался расшевелить молодого пастуха, зажечь его своими похвалами. Вероятно, Долганов знал и о чувствах Родникова к Стеше.

Может быть, именно по этой причине, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, бригадир давал ему самые сложные, самые трудные поручения, и он выполнял их с удовольствием. Это действительно отвлекало его днем, но по вечерам на него опять нападала хандра.

Долганов и тут старался не оставить его без внимания: он вдруг стал необыкновенно любознательным, то и дело задавал самые неожиданные вопросы: отчего Земля круглая и почему вращается вокруг солнца, словно привязанная к нему, почему у мужчин растет борода, а у женщин не растет, правда ли, что в Индии есть люди, которые спят на острых гвоздях? Отчего вода в речке продолжает течь и зимой, несмотря на морозы, и летом, несмотря на то, что снегу уже нет и нечему таять?

Родников обстоятельно объяснял Долганову происхождение солнечной системы. Рассказывал об индийских йогах и о Мировом океане, не мог лишь объяснить, отчего у мужчин борода, а у женщин нет ее.

— Этого, Михаил, я не знаю, — разводил он руками, — вероятно, в этом есть какой-то большой смысл, в природе ничего без смысла не бывает, не то что в нашем человеческом обществе. Ну, к примеру, давай представим бороду у женщины — борода до пояса, вся грудь в волосах, как бы эта женщина стала кормить ребенка? Надо отгребать бороду в сторону, да и в волосах ребенок будет путаться, — сплошное неудобство, словом! А может, потому, что женщины первобытного племени большую часть своей жизни проводили в темной пещере, где растительность не росла, к тому же они сидели у огня, им и без бороды было жарко — выделывали шкуры, шили, варили, жарко им было, а мужчины целыми днями бродили в поисках добычи, на холоде, вот и выросла у них борода.

— Э-э, чиво ты говоришь? — возражал Долганов. — Совсем неправильно ты говоришь, однако. Я думаю, женское тело потому без волос и бороды, чтобы в темной пещере, когда все лягут спать и костер потухнет, первобытный мужичок смог бы сразу нащупать бабу, а то ведь перепутает, схватит мужика вместо бабы. А так все просто: лапой в темноте хвать-хвать — вот она, борода — это мужик, подальше от него, другого хвать-хвать, волос на груди нету, бороды нету — все ясно: это баба — поближе к ней, поближе…

— О-от придумал Михаил! О-от придумал! — смеялись пастухи, и Родников смеялся, но потом резонно замечал:

— А костер-то в пещере не тушили, сторож возле него круглосуточно дежурил, пещерных медведей отпугивал…

Нет, не удавалось бригадиру отвлечь своего молодого пастуха от грустных каких-то мыслей.

Двадцать восьмого апреля в одиннадцать часов вечера к палатке нежданно-негаданно с лаем и шумом подлетела упряжка. Долганов и Афанасий уже разматывали ремешки на торбасах, готовясь забраться в кукули, Татьяна складывала в ящичек чайную посуду. Родников открыл дневник, собираясь записать впечатления минувшего дня.

Выскочив из палатки, пастухи увидели высокого каюра, привязывающего потяг к дереву. Пассажир копошился над нартой.

— Табаков приехал! — первый разглядел каюра Долганов. — Скребыкина привез. Пастушить к нам, что ли? Вот хорошо бы!

— Точно, Скребыкин, — узнал пассажира и Родников, тотчас вспомнив разговор Скребыкина с председателем. — «Значит, все-таки не захотел Семен работать во втором стаде…»

Привязав потяг, Табаков двинулся к пастухам, в сумерках лицо его расплывалось, но было видно все-таки, что он улыбается во весь рот.

— Ага-а! Повыскакивали! Напугал я вас? Ну, здорово! Ага-а, вот Родникова вижу, вот бригадир, вот Афоня-тихоня, а где остальные? На дежурстве? Это их костер там подмигивает? Ну ладно, пускай на себя пеняют. Ну, здравствуйте! — Табаков явно чем-то возбужден, он по очереди крепко пожимал пастухам руки, не переставая громко говорить: — Вот привез вам, Семен догора, в обмен на него приказали забрать у вас другого пастуха… — Табаков многозначительно посмотрел на Родникова…

— Все, Михаил! Забираю я у тебя одного молодого пастуха, скрывается, говорят, от службы, велели изловить и доставить. Повестка ему пришла — четвертого мая быть на Оле в военкомате. — И, вновь повернувшись к пораженному Родникову, деловито сказал: — Все, Николай, отгулялся — пора, однако, и Отечеству послужить, армейскую службу испытать. Значит, так. Неторопко и без паники собирай свои вещи, что тебе не нужно — дари ребятам, часа три мои субачки отдохнут, и поедем мы с тобой по насту с песняками! Днем ехать совсем паршиво — невозможный растороп! Плывешь — не едешь, субачки тонут. Ночью будем ехать, днем на солнышке дремать — благодать! В общем, давай, паря, пока мы будем водку пить, собирайся потихоньку.

Подошел Скребыкин, волоча за собой мешок. Он, так же как Табаков, возбужденно здоровался, что-то говорил, но Николай уже плохо воспринимал все, что делалось и говорилось около него. Разные противоречивые чувства теснились в его душе, перебивая одно другим: и грустно было, и радостно, тревожно и беспечно, было и жаль прощаться с товарищами, с тайгой, но и хотелось испытать еще неиспытанное, шагнуть в какую-то иную жизнь. Но как же Стеша: ближе она станет к нему или отдалится от него? Он медленно складывал в рюкзак библиотечные книги, дневники, мелкие вещи, все остальное: бинокль, два ножа, малокалиберную винтовку, лыжи, маут, десяток личных оленей и много другого добра — он дарил бригаде.