Большое кочевье - [160]

Эту ночь он провел у Стеши. И была эта ночь для них самая длинная и самая счастливая.

Утром, идя в контору, Николай встретил Табакова и узнал от него страшную новость: Аханя лежит в областной больнице в онкологическом отделении с диагнозом — рак пищевода… Все, что делал Родников, в этот день, не имело для него значения. Он даже не заметил, как прошел этот день. Вечером он сказал Стеше о своем горе. И была у него ночь другая — бессонная и тревожная. Точно волки, злобно и тоскливо выли за окном собаки. Раздражающе громко и зловеще стучал на этажерке будильник. Николай представил себе больничную палату, два ряда коек, в углу палаты на тумбочке горит ночной светильник, глубокая ночь, больные спят, тихо постанывая во сне, беспокойно ворочаясь. Терпко пахнет лекарствами. Аханя, положив на байковое стираное одеяло свои смуглые жилистые руки, пристально смотрит в белый, как свежевыпавший снег, потолок и думает, думает… О чем он думает? Конечно же вспоминает молодость свою, стадо оленей вихрем проносится перед его устремленным в потолок, как в белую тундру, взором, золотистые лиственницы, голубое бескрайнее небо над бурой, как медвежья шкура, тундрой и конечно же орлиное гнездо на одинокой лиственнице и орлы, гордо парящие над белыми вершинами гольцов…

Он, конечно, знает о своей неизлечимой болезни, и как, должно быть, плохо ему сейчас лежать на железной койке, положив свои беспокойные руки на казенное одеяло! Как, должно быть, угнетают его эти белые стены и белый потолок, как, должно быть, неуютно и страшно ему в полутемной больничной палате!

Ахане в эту ночь действительно долго не спалось, и все было почти так, как представлял себе Родников: в углу палаты на столе неярко горела лампа, тихо постанывали во сне больные, устало и приглушенно ворчал за окнами ночной город, как зимняя тундра в сумерках, расстилался перед глазами Ахани больничный потолок, и было горько и страшно лежать ему под тонким казенным одеялом, на скрипучей железной койке, среди этих толстых каменных стен в раздражающе пахнущей лекарствами зловещей тишине. Знал Аханя о своей тяжкой неизлечимой болезни, знал, что дни его сочтены, но не об этом он думал — перед взором его стояли горящий Малкачанский лес, черные язвы пожарищ, разграбленный амбар, лицо водителя вездехода, равнодушно направляющего свою машину на молодую поросль лиственниц… И еще он думал об орлах, думал о них с тревогой, с пронзительной сердечной грустью: «Неспокойно стало на земле, неспокойно. Смогут ли гордые могучие птицы благополучно долететь до своего родного гнезда, не причинят ли им люди зла?..» Думал и о том, как остановить полчища тракторов и вездеходов, безжалостно сдирающих железными траками кожу земли — ягель и мох, ломающих хрупкие деревца и вековые деревья. Казалось ему, что все это зло происходит по недоразумению, люди, как дети, просто не знают о пагубных последствиях своих деяний и, если объяснить им все это — они тотчас же остановятся, и зло прекратится. Не так ли вот произошло с рабочим экспедиции, убившим важенку-оленуху? Начальник экспедиции, узнав о сотворенном зле, тотчас же наказал своего рабочего. Не так ли следует поступить и теперь? Ведь есть же над всеми людьми, творящими зло в тайге, самый главный, самый большой начальник. Он конечно же не знает о том, что трактора и вездеходы без нужды ломают деревья. Вот и надо найти этого главного начальника и поведать ему обо всем, что наболело у Ахани на душе. Так и сделает Аханя — завтра же он попросит врача отпустить его в город к большому начальнику для важного разговора. Аханя обязан это сделать и он это сделает!

Утром Аханя путано объяснил врачу свою просьбу — врач ничего не понял, но, почувствовав крайнее волнение просящего, отпустил и даже дал указание отвезти старика на санитарной машине к зданию в центр города.

Не без робости открыл Аханя массивную, медью окованную дверь, с еще большей робостью ступил на мягкую ковровую дорожку. Давно не испытывал Аханя в себе такого волнения.

Красивая красная дорожка с белыми полосами тянулась в глубь здания и круто поднималась на широкую лестницу с мраморными резными перилами. На трети высоты своей лестница образовывала площадку и раздваивалась. Увидев над площадкой на стене портрет тепло улыбающегося Ленина, Аханя тотчас успокоился, осторожно и доверчиво двинулся к лестнице.

— Вам кого, товарищ?! — остановил его резкий, возмущенный голос. Аханя вздрогнул, обернулся: справа от двери, опершись руками о стол, сердито смотрела на него пожилая женщина в черном костюме. — Вам кого? — строго повторила она.

Виновато оглянувшись на портрет вождя, Аханя смущенно засеменил к строгой женщине и начал то на эвенском, то на ломаном русском языке объяснять причину своего прихода.

Слушая старика, женщина то и дело брезгливо морщилась, когда он слишком близко склонял свою голову в потертой пыжиковой шапке над ее столом.

Видя, что женщина не понимает его, Аханя постучал себя в грудь кулаком, с отчаянием выкрикнул:

— Тибе суксем глухой, да? Моя хочу самый главный начальник говорили! Зачем иво худой люди тайгу пускали?! Зачем иво напрасно дерево ломали?!