Большие расстояния - [2]

Но в тот день тебе не повезло…»

…Да, да, я помню тот день. Я помню каждую мелочь. Помню, как мы ползли с матросом Джумгаловым по мокрым скользким камням. От второй упаковки рации больно ныли плечи. На бугре сидела белая полярная сова и смотрела на нас круглыми бессмысленными глазами. Дрожали капли дождя на оголенных почерневших кустах. Мы замаскировались на высотке, спугнув птицу, и развернули радиостанцию. А потом стали корректировать огонь наших батарей. Но почему-то не ладилось у нас в тот день.

— «Коршун», «Коршун»! Я — «Крокодил». Сектор «Н», прицел… буссоль… два снаряда — огонь!..

Опять перелет. Я даже тихонько ругнулся от возмущения:

— Эх ты, «Крокодил»!..

Чья-то властная рука выхватила у меня микрофон. От неожиданности я даже подскочил, повернулся и обомлел: на меня в упор смотрели большие девичьи глаза, черные, насмешливые и, я бы даже сказал, гневные. В груди у меня сразу как-то похолодело. Растерялся и слова вымолвить не могу. А рядом лейтенант Шевчук ус теребит, на меня с укоризной смотрит: эх ты, мол, лучший корректировщик! Опростоволосился…

А девушка в бушлате с погонами старшины первой статьи между тем передает данные управляющему огнем. Приглушенным раскатом грянул залп. Вижу, снаряды упали прямо на позиции врага. Вот как нужно корректировать огонь!.. Потом еще и еще… Посрамила она меня, лучшего корректировщика, перед лейтенантом посрамила. Можно сказать, уничтожила. Однако ни перед кем даже словом не обмолвилась о том, что произошло на высотке.

Так мы познакомились с Наташей Усольцевой…

И с тех пор что-то запало мне в сердце. Иду в разведку или огонь корректирую, а сам ее горячие гневные глаза вижу. Так обожгла она меня тогда взглядом — на всю жизнь запомнил. И еще запомнил ее руки — маленькие, узкие, почти детские. Откуда пришла она к нам? Знаю только, что до этого в институте училась — конспекты с собой по горному делу возила.

Чудно нам сперва показалось, что вместо Подковки эта девушка командует. Отвыкли мы за годы войны от женского голоса, огрубели малость. Война есть война. Лейтенант Шевчук сперва тоже смущение испытывал: иногда нужно резкое слово сказать, а тут приходится себя сдерживать, учтивые выражения подбирать. Очень это его сковывало.

Только она, наверное, секрет особый знала: быстро прибрала нас всех к рукам. Сама ставила задачу перед разведчиками, людей подбирала, сама в тыл ходила. Большой смелостью, дерзостью отличалась.

После одного совершенно невероятного случая я совсем голову потерял. А было так. Отправились мы в разведку втроем: Усольцева, я и Джумгалов. Туман небольшой окутывал скалы. Вдруг слышим нерусскую речь. Егеря! Залегли. Шагах в тридцати от нас вражеские солдаты противотанковую пушку разворачивают. Лошадей выпрягли и собираются увести их под прикрытие.

— За мной! — это закричала Усольцева. И с пистолетом бросилась на солдат. Забросали мы их гранатами. Паника там поднялась невообразимая. Бросились кто куда — врассыпную. Наташа тем временем запрягла двух лошадей в противотанковое орудие, прицепила ящик с боезапасом, подобрала инструмент и погнала лошадок на нашу сторону.

Вернулись мы в блиндаж героями. Лишь лейтенант Шевчук чем-то был недоволен, строго сказал Наташе:

— Вы мне эти штучки бросьте! Это ухарство. Я за вашу жизнь перед начальством отвечаю…

А сам даже побелел от переживания. Но с тех пор большая перемена произошла в лейтенанте Шевчуке. Без Наташи он не принимал ни одного ответственного решения. И если мнения не сходились, случалось, уступал ей. Подобрел как-то лейтенант, на нас больше не покрикивал. Мечтательное выражение в глазах появилось. О чем он думал тогда, неизвестно. Обратишься к нему с вопросом, он взглянет рассеянно, усы разгладит, потом скажет негромко:

— А вы опросите у помощника. Она лучше моего в таких вещах разбирается…

Не знаю почему, но мне всегда казалось, что я имею какое-то право на ее особое внимание. Нет, это не самоуверенность. Слишком неприметным человеком я был тогда. Да и внешность у меня самая обыкновенная: лицо широкое, чуть скуластое, глаза серые, ничем не примечательные. Да и рост отнюдь не богатырский.

И все-таки мне казалось, что она как-то выделяет меня из всех. Идем в тыл — всегда берет меня. Самое трудное задание — опять же посылает меня. Словно испытать хочет, на что способен. А для меня все это как высшая награда: готов по малейшему ее знаку и в огонь и в воду лезть. Голова кругом идет от переполняющих меня чувств. Смотрю в глаза ее черные, чуть насмешливые, а в груди теплая волна разливается. Вы скажете — любовь? Не знаю. Может быть, и любовь. Да только тогда я об этом и думать не смел. Мне бы только слушать, слушать ее да видеть маленькие руки… А она напевает вполголоса свою песенку. И тот голос негромкий, чуть грустный стал всюду меня преследовать…

Иногда она вела со мной длинные разговоры. Если время, конечно, позволяло. Усядемся, бывало, на камень, а она спрашивает:

— Вот вы, Ячменев, скажите, есть у вас заветная мечта?

— Так точно, — отвечаю. — Есть! На корабль перебраться бы… За это полжизни отдал бы. А о большем и мечтать не хочу. Помню, как наш «Разящий» тонул… Будто сердце мое из груди вынули. Много моих товарищей погибло. А меня едва живого из ледяной воды вытащили…