Большая нефть - [41]

— Галина, что ли? — начал осознавать Дорошин.

— Де-зер-р-ртир-р-ровала! — выговорил Буров.

— Ладно, ладно тебе, — успокоительно заговорил Дорошин. У него от души отлегло — в первую секунду подумалось, что авария на буровой случилась и Григорий сломался. — Ладно тебе…

— И если бы она к кому-то ушла!.. — страдал Буров. — Ну знаешь, Макар, я бы что-то понял. Сказала бы: «Прости, дорогой, я полюбила другого, он носит галстук-бабочку и ходит в Большой театр…» — Буров скривил рот, передразнивая воображаемую женщину. — Ну, я бы еще понял… Ну набил бы гниде морду, чтобы он месяц-другой из дома не выглядывал, не то что там в Большой театр… Так нет же, Макар! Нет же! Она просто ушла — от меня ушла! Она к родителям поехала!.. Вот я чего понять не могу.

Он замолчал и другим тоном спросил:

— Выпить найдется?

— Вот что, Гриша, — не отвечая на вопрос, заговорил Дорошин, — ничего страшного-то не случилось. Ну, погостит она у родителей… И вернется.

— Душно мне, Макар!.. — простонал Буров. — Душно! Самый близкий человек ударил в спину! Я только одного не понимаю — как я тот момент упустил, когда Галина стала мещанкой…

— Вот уж сразу и «мещанкой», — укорил его Дорошин.

— А ты ее не защищай! — взъелся Буров. — Ты чей друг — ее или мой?

— Твой…

— Вот! Мой! И не защищай… ее…

— Григорий, но ведь так же нельзя, — мягко произнес Дорошин. — Ты же с Галиной вел себя как с вещью. Детей у вас нет, работы для нее нет, она по целым дням одна дома сидит. Вот и лезут ей в голову разные мысли. Лишние мысли, ненужные…

— Как это — как с вещью? — разозлился Буров. — Она человек, гражданин! Я что, не понимаю?

— Ты ведь по целым дням на работе, — начал Дорошин.

Буров перебил его:

— И ты туда же! Ей не нравилось, что я на работе, — теперь и тебе, выходит, не нравится?

— Не перебивай. — Голос парторга вдруг стал твердым. — Ты приходишь домой и как вещь, да, как неодушевленную вещь, снимаешь Галину с полки. Парой слов перекинулся — и на боковую. Так не годится. Она активный член общества. А не мещанка, кстати. Была бы мещанка — не уехала бы.

— Ну вот построим школу — пошла бы на работу. Да я тебе о другом! Как ты не понимаешь, Макар? Будто мы на разных языках с тобой… У нас с Галиной была одна общая цель — жить ради людей. Быть всегда на передовой. А на деле-то что? Как мне жить, Макар? Как мне теперь жить?..

Дорошин жалостливо заморгал, оглянулся на свою дверь, за которой ждала жена, и сказал:

— Ты вот что, Гриша. Ты сейчас иди домой и ложись спать. Сам дойдешь-то?

Буров посмотрел на него как на врага.

— Давай иди, — повторил Макар. — Иди спать. Утро вечера мудренее. Утром — на работу. А Галине я свою голову не приделаю. Подумает она о том о сем, о жизни своей там, в родительской квартире, и примет решение. И что бы она ни решила, Гриша, ты будешь это решение уважать. Ясно тебе? Уважать!

— Эх, Макар, — пробурчал Григорий. И, не прибавив больше ни слова, скрылся у себя в квартире.

Макар еще немного потоптался на месте, а затем, замерзший, возвратился домой.

— Что случилось? — услышал он шепот жены.

— Галина уехала… Буров бушует.

Ольга вздохнула:

— Я видела ее с чемоданом…

— Что ж мне не сказала?

— Разносить сплетни — не наш метод, — отрезала Ольга. — У меня других забот по горло. А Галина… что ж. Пора бы Бурову привыкнуть к такой мысли, что жена это не аграрно-сырьевой придаток к мужу, а отдельный человек с собственной судьбой и собственным представлением о счастье.

* * *

На работу Григорий Александрович пришел хмурый. Алкогольного похмелья после вчерашнего не было — не так уж много он и выпил; но похмелье другого рода мучило его и грызло: воспоминание о сумасшедшей радости, которая разбилась вдребезги, едва он увидел записку Галины. Предала. Дезертировала. Именно сейчас.

— Что же это делается, Григорий Александрович?

От зычного голоса, раздавшегося внезапно почти над самым его ухом. Буров вздрогнул. Он так глубоко ушел в свои мысли, что не заметил Дору Семеновну. А она, видать, поджидала его возле входа в управление, и довольно давно, потому что успела раскраснеться на холодном ветру.

— Что ж такое делается? — повторила она.

— Здравствуйте, Дора Семеновна… Идемте внутрь, там поговорим — здесь холодно. — Буров с трудом заставил себя держаться вежливо.

От зоркого ока Доры Семеновны ничего не укрылось. Окинув его взглядом, она подозрительно сощурилась:

— А вы чего это с лица такой бледный? Плохо спали? Перенервничали из-за Косыгина?

— Да, — уронил Буров. — Перенервничал. Идемте в помещение, правда.

— Да я на минутку, некогда мне, — заторопилась она. — Да и не хочу, — она понизила голос, — при других говорить.

— Что случилось? — Буров напрягся. Правда ведь, что беда приходит не одна.

— То. Ваш-то Казанец — аморальный тип.

— Что? — Буров даже споткнулся. — О чем вы толкуете, Дора Семеновна? Какой аморальный тип?

— То! — отрезала она. — Что он с девушкой сделал? Поматросил и бросил. Мы уже свадьбу готовили, а ему, значит, в оба уха там что-то нашептали доброжелатели, он и того… уши свои развесил.

— Говорите яснее, Дора Семеновна, — взмолился Буров. — Некогда мне.

— Я уж и так яснее ясного, — обиделась комендант. — Бросил он Веру Цареву накануне свадьбы, можно сказать. Самым решительным образом. То подходила она ему, а то вдруг сразу подходить перестала. А нехорошо это, Григорий Александрович. И для девушки, само собой, да и для нас тоже… Как теперь нефтяники, спрашивается, будут выглядеть в глазах у местных? Самым паскудным образом!