Большая книга стихов - [36]

Состраданья, бесстрашья, добра,

И простор, и восторг, и унылость

Человеческой нашей семьи, —

Все вместилось и мощно сроднилось

В этом маленьком племени И.

И когда в отчужденной кумирне

Приближается мать к алтарю,

Это я, — тем сильней и всемирной, —

Вместе с ней о себе говорю.

Без союзов словарь онемеет,

И я знаю: сойдет с колеи,

Человечество быть не сумеет

Без народа по имени И.

1967

МОИСЕЙ

Тропою концентрационной,

Где ночь бессонна, как тюрьма,

Трубой канализационной,

Среди помоев и дерьма,

По всем немецким, и советским,

И польским, и иным путям,

По всем печам, по всем мертвецким,

По всем страстям, по всем смертям, —

Я шел. И грозен и духовен

Впервые Бог открылся мне,

Пылая пламенем газовен

В неопалимой купине.

1967

ПАМЯТНОЕ МЕСТО

Маляр, баварец белокурый,

В окне открытом красит рамы,

И веет от его фигуры

Отсутствием душевной драмы.

В просторном помещенье печи

Остыли прочно и сурово.

Грядущих зол они предтечи

Иль знаки мертвого былого?

Слежу я за спокойной кистью

И воздух осени вдыхаю,

И кружатся в смятенье листья

Над бывшим лагерем Дахау.

1967

ОТСТРОЕННЫЙ ГОРОД

На память мне пришло невольно

Блокады черное кольцо,

Едва в огнях открылось Кельна

Перемещенное лицо.

Скажи, когда оно сместилось?

Очеловечилось когда?

И все ли заживо простилось

До срока Страшного суда?

Отстроился разбитый город,

И, стыд стараясь утаить,

Он просит нас возмездья голод

Едой забвенья утолить.

Но я подумал при отъезде

С каким-то чувством молодым,

Что только жизнь и есть возмездье,

А смерть есть ужас перед ним.

1967

ЗОЛА

Я был остывшею золой

Без мысли, облика и речи,

Но вышел я на путь земной

Из чрева матери — из печи.

Еще и жизни не поняв

И прежней смерти не оплакав,

Я шел среди баварских трав

И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли

"Фольксвагены" и "мерседесы",

А я шептал: "Меня сожгли.

Как мне добраться до Одессы?"

1967

ЖИВОЙ

Кто мы? Кочевники. Стойбище —

Эти надгробья вокруг.

На Троекуровском кладбище

Спит мой единственный друг.

Над ним, на зеленом просторе,

Как за городом — корпуса,

Возводятся радость и горе,

Которые, с нелюдью в споре,

Творил он из тысяч историй,

И снять не успел он леса,

Словно греховность от святости

Смертью своей отделив,

Спит он в земле русской кротости,

Сам, как земля, терпелив.

И слово, творенья основа,

Опять поднялось над листвой,

Грядущее жаждет былого,

Чтоб снова им стать, ибо снова

Живое живет для живого,

Для смерти живет неживой.

1967

ПОДРАЖАНИЕ МИЛЬТОНУ

Я — начало рассказа

И проказа племен.

Адским пламенем газа

Я в печи обожжен.

Я — господняя бирка

У земли на руке,

Арестантская стирка

В запредельной реке.

Я — безумного сердца

Чистота и тщета.

Я — восторг страстотерпца,

Я — молитва шута.

1967

КОЧЕВНИКИ

Разбранил небожителей гром-богохульник,

Облака поплыли голова к голове,

А внизу, одинокий, ни с кем не в родстве,

Загорелся багульник, забайкальский багульник

Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве.

Говорят мне таежные свежие травы:

"Мы, кочевников племя, пойдем сквозь года

Неизвестно когда, неизвестно куда.

Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы,

Это мудрость — уйти, не оставив следа.

Полиняет игольчатый мех на деревьях.

Кто расскажет насельникам дикой земли,

Что и мы здесь когда-то недолго росли?

Мы — кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях,

Что багульника пепел рассыпан вдали?"

1967

УРОЧИЩЕ

Там, где жесткая Сибирь

Очарована нирваной,

Есть буддийский монастырь

Оловянно-деревянный.

Кто живет на том дворе,

И какие слышат клятвы

И молитвы на заре

Маленькие бодисатвы?

Там живут среди живых

Скорбно мыслящие будды,

И сжимаются у них

Коронарные сосуды.

Что им будущего храм?

Что им пыльный хлам былого?

Жаль им только старых лам,

Растерявших мысль и слово.

И на небе мысли нет:

Там, с безумьем оробелым,

Черный цвет и серый цвет

Движутся на битву с белым.

Не вникают старики

В эти бренные тревоги,

И тускнеют от тоски

Металлические боги.

1967

РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПЛИТЕ

Печальны одичавшие оливы,

А пальмы, как паломники, безмолвны,

И медленно свои взметают волны

Далмации корсарские заливы.

В проулочках — дыханье океана,

Туристок ошалелых мини-юбки,

И реют благовещенья голубки

Над мавзолеем Диоклетиана.

Но так же, как на площади старинной,

Видны и в небе связи временные,

И спутников мы слышим позывные

Сквозь воркованье стаи голубиной.

Давно ли в памяти живет совместность

Костра — с открытьем, с подвигом — расстрела,

С немудрою лисой — лозы незрелой?

Давно ль со словом бьется бессловестность?

Давно ли римлянин грустил державно?

Давно ль пришли авары и хорваты?

Мы поняли — и опытом богаты,

И горечью, — что родились недавно.

Мы чудно молоды и простодушны.

Хотя былого страсти много значат, —

День человечества едва лишь начат,

А впереди синеет путь воздушный.

1968

РАЗМЫШЛЕНИЯ В САРАЕВЕ

Мечеть в Сараеве, где стрелки на часах

Магометанское показывают время,

Где птицы тюркские — в славянских голосах,

Где Бог обозначает племя,

Где ангелы грустят на разных небесах.

Улыбка юная монаха-босняка

И феска плоская печального сефарда.

Народы сдвинулись, как скалы и века,

И серафимский запах нарда

Волна Авзонии несет издалека.

Одежда, говоры, базары и дворы

Здесь дышат нацией, повсюду вавилоны,

Столпотворения последние костры.

Иль не един разноплеменный

Сей мир, и все его двуногие миры?

На узкой улице прочел я след ноги