Большая книга стихов - [29]

Когда ты впервые услышал голос

Робкий, смеющийся, дерзкий и грустный:

— Может, вам будет у нас нехорошо?

Думал ли ты, что этот голос, эти глаза

Навсегда останутся в твоей душе?

В те счастливые дни

Ты хотел смотреть на нее свысока,

Потому что ночью она пришла к тебе сама,

Потому что шептала тебе словечки

Вроде "сладкий" или "желанный",

Или: "Лучше бы вы сюда не приезжали".

Вы запали мне в сердце".

Или говорила о муже-механике,

От которого давно не было писем из армии:

"Он статный, здоровый и, когда трезвый, так сносный,

Только перед вами двумя я виноватая,

Перед ним и перед тобой", —

Ты хотел ее презирать и не мог,

Потому что к тебе, глупому технику-интенданту,

Пришла, — да что там пришла! — снизошла любовь.

И когда, в конце недели,

Вы покидали эту степную станицу

И ты уже сидел перед ее домом верхом,

А она, не стыдясь соседок и военных,

Что-то кричала, как потерянная,

И то гладила, то целовала твою руку,

Неумело державшую плетеный чембур,

А ее Сашутка почему-то угрюмо плакал, —

С каким облегчением ты уезжал оттуда!

6

Но постепенно эта беспечная легкость

В твоей душе

Сделалась тяжестью, и светлой, и нищей.

Помнишь девятое утро вашего бегства?

Огненно-красный туман вставал над прудом,

И вы, притихнув, на него смотрели

Из погреба разрушенного дома.

"Выходом" в этих краях называется погреб,

Но вы не видели выхода.

Еще вчера вас было полтысячи, что ли,

А в утро осталось двадцать четыре…

Недалеко от станции Палагиада

Вам, вчера пятистам, преградил дорогу

Заградотряд: наконец-то какая-то власть!

"Хватит драпать, пора занять оборону!" —

И засчитали вам Сталина новый приказ:

Кругом казачья Вандея,

Идейно зараженная местность,

Деморализация армий Южного фронта,

Нужны суровые меры, штрафные роты,

Поведение ваше можно искупить только кровью…

Полковник, даже в беде не похудевший,

Приободрился: "Займем оборону".

Мгновенный бой, — "кулаками против танков",

Как выразился редактор (вчера он погиб), —

И снова развеяло вас в разные стороны,

А к вам занесло двоих из заградотряда, —

Вместе, значит, вам драпать, —

И вы повторяете снова: — Где эскадроны?

Где полковник? Где комиссар? Где штаб?

Где ваши кони, тачанки, грузовики?

Как оказались вы в этом погребе —

Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера:

Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов —

Не призрак ли? — со своим драгоценным сейфом…

Смутно вспоминался вчерашний бой, —

Смутно, потому что нельзя было понять:

Что же вы обороняли, заняв оборону,

Если немцы — слева и справа, позади и впереди?

Вы все легли в чужие, свежие окопы, —

И строевые, и шоферня, и штабные, —

Все по команде стреляли,

Все, кроме Обносова и его коновода,

Сидевших в тачанке в дальней лощине

И оберегавших сейф.

И как нельзя было понять,

Для чего взлетел в воздух красавец дуб,

На котором висели провода,

Так нельзя было понять,

В какую сторону вам нужно идти сейчас,

Еще вчера вы были бегущей, но военной частью,

А теперь вы стали частью ветра и пыли.

Но пусть вам чудится, что за прудом

Команда ведется уже не по-русски, —

Здесь, около вас,

По-прежнему по-русски разговаривают хлеба,

Умоляя о жатве,

По-прежнему, как в русской деревенской кузне,

Темно, и дымно, и красно в закатном небе.

И вы дождались ночи и пошли,

И пошли правильно: к своим.

Но почему же ты начал искать своих

Только с того дня,

Как вторглись в страну чужие?

Так непомерна была захваченная земля,

Что в первые дни разгрома

Не хватало не нее немецких солдат,

И были станицы, хутора без властей.

В самом деле, чудо из чудес:

Земля без властей, поля без властей,

Без немецких и наших,

Население без властей,

Ночи — пусть две или три — без властей,

А по утрам, просыпаясь,

Листья, казалось, трепетали в росе:

"Нет властей! Нет властей!"

Вы спите только днем — в сарае, в хлеву, в кукурузе.

А вечером один из вас

Вынужден спрашивать у станичника:

— Наши давно ушли?

— А кто это ваши?

— Красная армия.

— Так то не наши, а ваши.

Тогда, поумнев, уточняете по-иному:

— Наши — это русские.

— Так то не наши.

— А вы разве не русские?

— Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, —

(А губы язвят, а в глазах — все, что зовется жизнью), —

Может, вы из жидов?

И вот что странно: именно тогда,

Когда ты увидел эту землю без власти,

Именно тогда,

Когда ты ее видел только по ночам,

Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам,

Именно тогда,

Когда многолетняя покорность людей

Грозно сменилась темной враждебностью, —

Именно тогда ты впервые почувствовал,

Что эта земля — Россия,

И что ты — Россия,

И что ты без России — ничто,

И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель,

Обрученное со смертью счастье свободы

Проникало в твое существо,

Становилось твоим существом,

И тебе хотелось от этого нового счастья плакать,

И целовать неласковую казачью землю, —

А уж до чего она была к нам неласкова!

7

— Есть информация, товарищи командиры, —

Сказал Обносов тебе и Заднепруку,

А дело было в шалашике, и перед вами

Уже не донская текла, а моздокская степь,

И заднепрук не мог бы ответить,

Для чего это он бережет ненужную, донскую,

Исчерпанную вашим бегством семиверстку.

— Есть информация, товарищи командиры:

Помазан вчера сжег свой партийный билет.

Это видел собственными глазами

Сержант Ларичев из триста тринадцатого,

Наблюдавший за ним по моему указанию: