Большая книга стихов - [18]

Он острижен под ноль, и одна лишь оставлена прядь.

Это что за обычай? Никак не припомнится мне…

Вспомнил! Вспомнил — и понял, о мальчик с зеленой тетрадью:

Мать украсила сына любимого жертвенной прядью

В честь отца, что пошел на войну и погиб на войне.

Мальчик с прядью и женщина с торбою на голове,

Шорох ветра в сухой, придорожной, тяжелой траве,

День, державно ко сну отходящий в червонном венце,

Контролер на посту, выплывающий месяц двурогий, —

Что я вам? Что вы мне? Что нам делать на этой дороге?

Сколько можно томиться догадкой о скором конце?

1950

НОЧЬ В БУХАРЕ

На дворе Заготшерсти — дремота.

В глинобитном пустом гараже

Смуглый сторож сладчайшее что-то

Говорит существу в парандже.

Как сманил он из дома соседку,

Почему она мелко дрожит,

Сквозь густую и грубую сетку

Не глядит на него и молчит?

Всеми звездами полночь нависла,

Между древних сочась куполов.

Он поет — в этой песне три смысла

В неизменном движении слов.

"Одного лишь хочу я на свете —

Озариться небесным лицом,

Удаляясь под своды мечети,

Насладиться беседой с Творцом".

Загудела внезапно трехтонка.

Что, свернула? Страшись, паранджа!

Смысл второй открывается тонко,

И она ему внемлет, дрожа:

"Ты одна лишь нужна мне на свете,

Ты мой светоч, божественный лик.

Эти брови — как своды мечети,

Сотворила любовь твой язык!"

И становится сразу теплее,

Будто слушают вместе со мной

Медресе, купола, мавзолеи

Те слова, что звенят за стеной.

Вновь машина гудит грузовая.

Исчезает, как дух, паранджа.

Смуглый сторож, притворно зевая,

С лампой встал у ворот гаража.

Не пойму, да и думать не надо,

Почему убежала она…

Дышит звездного неба громада,

Блещет ночь, и душна и грозна.

Я брожу, слышу лепет порою

То листвы, то воды, то людей.

Может быть, я сегодня открою

Третий смысл, не досказанный ей.

1952

СНОВА В ОДЕССЕ

Ярко-красный вагончик, кусты будяка,

Тишина станционного рынка,

И по-прежнему воля степная горька,

И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,

Улыбается мне украинка.

Оказалось, что родина есть у меня.

Не хотят от меня отказаться,

Ожидая, тоскуя, мне верность храня,

Кое-где пожелтев среди летнего дня,

Молчаливые листья акаций.

Оказалось, что наши родные места

И меня признают, как родного,

Что по-прежнему море меняет цвета,

Но ко мне постоянна его доброта,

Неизменно щедра и сурова.

Я в развалинах столько квартир узнаю,

Столько лиц, дорогих и знакомых,

Этот щебень я знаю, как душу мою,

Здесь я жил, здесь я каждую помню семью

В этих мертвых оконных проемах.

Пустыри невысокой травой заросли,

Что прожилочкой каждой близка мне.

Будто сам я скрывался в подпольной пыли,

Будто сам я поднялся на свет из земли,

С непривычки цепляясь за камни.

Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,

Подпевает игла с дребезжаньем.

Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех,

Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всех

Материнским слепым обожаньем.

Это море ночное с коврами огня,

Эти улицы с грубой толпою,

Это смутное чаянье черного дня…

Оказалось, что родина есть у меня,

Я скреплен с ее тяжкой судьбою.

1952

У РАЗВАЛИН ЛИВОНСКОГО ЗАМКА

Быстро по залу ливонского замка

Старый епископ шагал.

"Смерть божества — это смерть моей смерти", —

Он по привычке шептал.

Звенели кольчуги.

Борзые и слуги

Наполнили сумрачный зал.

Рыцарей смяло славянское войско,

Бросить заставив щиты.

Всюду валялось оружье с гербами —

Грифы, олени, кресты.

Измучились кони.

Под ветром погони

Поникнув, дрожали кусты.

Крикнул епископ: "Не бойтесь осады,

Наша твердыня крепка.

Знаменьем крестным ее осенила

Архистратига рука.

Гранитные своды,

Подземные ходы

Останутся здесь на века!"

Ядра вонзались в могучие стены,

Блеском смертельным блестя.

Рыцари в латах своих задыхались,

Камни к бойницам катя,

И падали с башен.

И, кровью окрашен,

Шиповник расцвел, не цветя.

Вот и остались от замка руины

И ничего — от владык.

Плесень забила подземные ходы,

В камне — паук-крестовик,

И только безвестный

Шиповник прелестный

Под гнетом веков не поник.

Так же цветет на родном моем юге,

Сушится в душной избе,

Пахнет в ауле, где сакли пустые,

Дым не идет по трубе,

Калмыцким курганом

Иль рижским органом

Он миру твердит о себе:

"О сколько прошло их, — ужасно их сходство,

Желавших богатства, искавших господства,

Грозивших мечом и огнем!

Невнятно им было,

Что главная сила

Сокрыта в цветенье моем.

Для многих я был незаметен вначале,

Когда же меня свысока замечали,

То выжечь пытались мой цвет,

Копытом глушили,

В газовне душили,

Но вновь я рождался на свет.

Не в зданьях высотных, не в замках бессчетных,

Не в пышных гербах главарей мимолетных

Читаются знаки судьбы.

Челнок и мотыга,

И парус, и книга —

Мои вековые гербы.

Колючками слабо дано уколоть мне,

Но розами горе дано побороть мне,

Свою раздарив красоту,

И там я сильнее,

Где розы нежнее,

Где алые розы в цвету".

1952

ВОРОБЫШЕК

Заколочены дачи. Не едут машины.

Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины,

Прочным снегом лесок подмосковный одет.

Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный,

В сером джемпере жгучий брюнет?

Медно-красного солнца сиянье сухое

На тропинки легло, задрожало на хвое,

Обожгло беспредельных снегов белизну,

Ядом сердца вошло в твое сердце живое,

И почуял ты, бедный, весну.

И тебе показалось, что нежен и розов

Небосвод, что уж больше не будет морозов,

В толщу снега проникла горячая дрожь,