Большая книга стихов - [16]

А взялся за шило и дратву —

Спасибо, старался в полку.

Стучит молоточек по коже,

Всю четверть столетья стучит,

Душа только, Боже мой, Боже,

Всю четверть столетья молчит.

Сквозь кашель и душный, и нудный,

Сквозь кашель всю ночь напролет,

Рассказывать скучно и трудно,

Замолкнет, едва лишь начнет.

Старуха ничем не утешит,

Смеется блудливым смешком

И жирные волосы чешет

Беззубым стальным гребешком.

Шуршит за страницей страница,

Лучина давно не нужна.

Давно рассветает станица,

Давно уже в поле жена.

Он вышел. Ногою босою

Почувствовал: дышит земля.

Листочек, промытый росою,

Пристал — и упал с костыля.

О если бы назло удушью

Всей грудью прохладу вдохнуть,

В свою же заглохшую душу

Хотя бы на миг заглянуть.

О если бы, пусть задыхаясь,

Сказать этой ранней порой,

Что в жизни прекрасен лишь хаос,

И в нем-то и ясность и строй.

1948

РАННЕЕ ЛЕТО

Мы оставили хутор Веселый,

Потеряли печать при погрузке,

А туда уж вошли новоселы,

И команда велась не по-русски.

Мы поставили столик под вишней,

Застучал "ремингтон" запыленный…

— Ну, сегодня помог нам всевышний, —

Усмехнувшись, сказал батальонный.

А инструктор Никита Иваныч

Все смотрел, сдвинув светлые брови,

На блестевший, как лезвие, Маныч

И еще не остывший от крови.

Как поймет он, покинутый верой,

Что страшнее: потеря печати,

Или рокот воды красно-серой,

Или эхо немецких проклятий?

Столько нажито горечи за ночь,

Что ж сулит ему холод рассвета,

И воинственно блещущий Маныч,

И цветение раннего лета?

Искривил он язвительно губы,

Светит взгляд разумением ясным…

Нет, черты эти вовсе не грубы,

Страх лицо его сделал прекрасным!

Ах, инструктор Никита Ромашко,

Если б дожил и видел ты это, —

Как мне душно, и жутко, и тяжко

В сладком воздухе раннего лета!

Я не слышу немецких орудий,

Чужеземной не слышу я речи,

Но грозят мне те самые люди,

Что отвергли закон человечий.

Тупо жду рокового я срока,

Только дума одна неотвязна:

Страх свой должен я спрятать глубоко,

И улыбка моя безобразна.

1949

СТЕПНАЯ ПРИТЧА

Две недели я прожил у верблюдопаса.

Ел консервы, пока нам хватило запаса,

А потом перешел на болтушку мучную,

Но питаться, увы, приходилось вручную.

Нищета приводила меня в содроганье:

Ни куска полотна, только шкуры бараньи,

Ни стола, ни тарелки, ни нитки сученой,

Только черный чугунный казан закопченный.

Мой хозяин был старец, сухой и беззубый.

Мне внимая, сердечком он складывал губы

И выщипывал редкой бородки седины.

Пальцы были грязны, но изящны и длинны.

Он сказал мне с досадой, но с виду бесстрастно:

— Свысока на меня ты глядишь, а напрасно.

Я родился двенадцатым сыном зайсанга,

Я в Тибете бывал, доходил и до Ганга,

Если хочешь ты знать, то по тетке-меркитке

Из чингизовой мы происходим кибитки! —

Падежей избегая, чуждаясь глаголов,

Кое-как я спросил у потомка монголов:

— Отчего ж темнота, нищета и упадок? —

Он сказал: — То одна из нетрудных загадок.

Я отвечу тебе, как велит наш обычай,

Потускневшей в степи стародавнею притчей.

Был однажды великий Чингиз на ловитве,

Взял с собой он не только прославленных в битве,

Были те, кто и в книжной премудрости быстры,

По теперешним званьям большие министры.

Соизволил спросить побеждавший мечом:

— Наслаждение жизни, по-вашему, в чем?

Поклонился властителю Бен Джугутдин,

Из кавказских евреев был тот господин.

Свежий, стройный, курчавый, в камзоле атласном,

Он промолвил своим языком сладкогласным:

— Наслаждение жизни — в познании жизни,

А познание жизни — в желании жизни.

— Хорошо ты поешь, — отвечал Темучин, —

Только пенье твое не для слуха мужчин.

Ты что скажешь, — спросил побеждавший мечом, —

Наслаждение жизни, по-твоему, в чем?

Тут китаец оправил холеную косу

И ответил, как будто он рад был вопросу:

— Наслаждение жизни — в стремлении к смерти,

А стремление к смерти — презрение к смерти.

— Говоришь ты пустое! — воскликнул Чингиз. —

Ты что скажешь, бухарец? Омар, отзовись!

И ответил увидевший свет в бухаре

Знатный бек, — был он в золоте и в серебре:

— Наслаждение жизни — в покое и неге,

В беспокойной любви и в суровом набеге,

В том, чтоб на руку взять синецветную птицу

И охотиться в снежных горах на лисицу.

Молвил властный: — И этих я слов не приму.

Видно, слово сказать надо мне самому.

Только тот, кто страны переходит рубеж,

Подавляя свободу, отпор и мятеж,

Только тот, кто к победе ведет ненасытных,

Заставляя стенать и вопить беззащитных,

Тот, кто рубит ребенка, и птицу, и древо,

Тот, кто любит беременным вспарывать чрево,

Кто еще не родившихся режет ножом,

Разрушает настойчивый труд грабежом, —

Ненавистный чужбине и страшный отчизне,

Только тот познает наслаждение жизни!

…Солнце медленно гасло над степью ковыльной.

Мой хозяин добавил с усмешкой бессильной:

— Вот какой был порядок властителю сладок,

Потому-то пришло его племя в упадок.

1949

КАВКАЗ ПОДО МНОЮ

Отселе я вижу потоков рожденье…

Пушкин

У Маруси случилось большое несчастье:

Взяли мужа. В субботу повез он врача

И заехал к любовнице, пьяный отчасти.

В ту же ночь он поранил ее сгоряча:

С кабардинцем застал. Дали срок и угнали.

А Маруся жила с ним два года всего.

И полна она злобы, любви и печали,

Ненавидит его и жалеет его.

Камни тускло сбегают по ленте рекою,

И Маруся, в брезентовой куртке, в штанах,

Их ровняет беспомощной, сильной рукою,