Большая книга стихов - [17]

И поток обрывается круто впотьмах.

Из окна у привода канатной дороги

Виден грейдерный путь, что над бездной повис.

В блеске солнца скользя, огибая отроги,

Вагонетки с породой спускаются вниз.

В облаках исчезая часа на четыре,

Возвращаются влажными: дождь на земле.

Здесь, под вечными льдами, в заоблачном мире,

Скалы нежатся в солнечном, ясном тепле.

Словно облако, мысль постепенно рождалась:

Здесь легко человека причислить к богам

Оттого, что под силу ему оказалось

Добывать из эльбрусского камня вольфрам.

Он сильнее становится с каждой попыткой,

Он взобрался недаром наверх по стволу!

…Вот Маруся вошла, освещая карбидкой

Транспортер, уплывающий в пыльную мглу.

Пусть моторы дробилки шумят на Эльбрусе,

Там, где горных орлов прекратился полет, —

Об одном говорят они тихой Марусе:

— Он вернется назад, он придет, он придет!

Пусть три тысячи двести над уровнем моря,

Пусть меня грузовик мимо бездны провез,

Все равно нахожусь я на уровне горя,

На божественном уровне горя и слез.

Потому-то могу я улыбкой утешной

На мгновенье в душе отразиться больной,

Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный,

Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной.

1950

ТОПОЛЯ В ГУНИБЕ

Многоярусный, многодостойный,

Прежде яростный, ныне спокойный,

Поднимается к небу Гуниб.

Не сгорел. Не исчез. Не погиб.

Ничего, кроме камня и славы,

Не осталось от дней Шамиля.

Ничего. Лишь одни тополя

Сохранили свой отсвет кровавый.

Я слыхал от людей: русский князь

В знак победи велел посадить их.

Высоко их семья поднялась,

Но молчат о суровых событьях.

На вершине гранитных громад

Ныне праздно зияют бойницы

Там виднеется зданье больницы,

Рядом школа, при ней интернат.

А на площади сонные парни

Ждут чего-то у входа в райком.

Пахнет мясом, вином, чесноком,

Кукурузным теплом из пекарни.

Что же смотрят на все тополя

С выраженьем угрюмой обиды?

Мнится мне: то стрелки Шамиля,

То его боевые мюриды.

1950

УТРО

Плавно сходят к морю ступени,

По бокам их — изваянные вазы,

Посредине — белый виноградарь,

В руках его зеленые кисти.

Чуть пониже — глиняные дети

На концах бесформенных пальцев

Держат глобус (или мяч футбольный),

Еще ниже, вдоль берега, — рельсы,

И когда товарные вагоны,

Грубо грохоча, пробегают,

Между ними, в странных очертаньях,

Так волшебно волнуется море,

И в куске, на мгновенье окаймленном

Платформой, колесами, дымом,

Бесстрашными кажутся чайки.

Поднимаешься в город — пахнет

Жасминами, утренним чадом,

И каспийский ветер не в силах

Этот запах теплый развеять.

Ты идешь на базарную площадь,

Что лежит у подножья Кавказа.

Восковые кисточки липы,

Коготки шиповника в палисадах,

На прилавках — яблоки и книги,

Вывески на нескольких наречьях,

Голые руки сонных хозяек,

Достающие из-за окон

Вяленой баранины полоски,

От хмеля веселые горцы

В твердых трапециях черных бурок

И папах из коричневой мерлушки,

Вдалеке, за базарной пылью,

Правильные линии кряжей,

Параллельные буркам и папахам, —

Все пронизано солнцем и ветром

И незримой связано связью,

Исполненной чудного смысла,

Но обманчивого представленья,

Что законы низменной жизни

Мудро управляют вселенной,

Что земле неизвестно горе,

Что молодые не умирают,

Что не слышишь ты приближенья

Неизбежного грозного рока.

1950

СОСНЫ

На сосны я смотрел с террасы,

На то, на это деревцо.

Они, как люди чуждой расы,

Казались на одно лицо.

Но длился труд мой плодоносный,

Свой свет на все он излучал,

И начал различать я сосны,

Как я калмыков различал.

У этой рост красив и долог,

У той опоры нет в земле.

От веток ломких, от иголок,

Не схожи тени на стволе.

Вон та горда своим убором,

Но так недуг ее тяжел,

Что планочкой пришлось с забором

Соединить непрочный ствол.

Ее жалеют: не жилица.

Слабее всех она в саду.

Лишь ночью тихо золотится,

Вонзаясь иглами в звезду.

Вон та не даст расти клубнике,

Ее невинный облик — ложь.

О той расскажешь только в книге,

Об этой в песне запоешь.

Нет безразличия былого,

Я новых нахожу друзей,

И отзывается, как слово,

Их робкий шум в душе моей.

1951

ПЕРЕСЕЛЕНЕЦ

Тихо напевает арычок

О звезде над Тихим океаном

И о том, что белый кабачок

При дороге вырос под каштаном.

Пестики, покрытые пыльцой,

Средь листвы колеблемый фонарик…

Кружку пива пьет товарищ Цой,

Загорелый, высохший малярик.

В тайники тоскующей души

Проникают запахи соблазна.

Шашлыки, пельмени, беляши, —

Вкусно, жирно, дешево и грязно.

Все похоже на родной уют,

На стене — следы густой олифы,

Предлагая сорок разных блюд,

Сверху вниз бегут иероглифы.

Дальше — рынок. Продают собак.

А на среднеазиатском лессе

Набухает рис. Пахуч табак.

Хороши пшеничные колосья.

Что в полях желтеет вдалеке?

Кореянка. И над нею звонок

Комариный плач. В тугом мешке

Неподвижен за спиной ребенок.

Старый Цой, о чем же ты грустишь?

Может, погрузился ты в нирвану?

Иль в твою насильственную тишь

Ворвалась тоска по океану?

Здесь чужая, знойная земля,

В воздухе — безумье и тревога,

И бежит, и кружится, пыля,

Грейдерная бойкая дорога.

1950

У ШЛАГБАУМА

Словно дым над кибиткой, растаяли дымы легенд,

И теперь на дороге — шлагбаум: запрещают в Ташкент

Провозить из района картофель, и фрукты, и рис.

Вот машина к мосту подошла. Сколько лиц, сколько грузов!

Контролер, с колеса, заглянув невнимательно в кузов,

Сунул руку в кабину, — машина поехала вниз.

Школьник с мамой стоит, хочет мир непонятный понять.