— Ух ты, сообразил! Молодец, миша! — восторженно кричали матросы.
Это они дёргали привязанную к банке бечёвку, а сейчас радовались Умкиной победе.
Но как Умка поступит дальше?
Умка старательно облизал кругляшку. Сладость, что была снаружи, кончилась, и — вот беда! — сколько он ни сжимал кругляшку зубами, сколько ни перекидывал её в пасти с одной стороны на другую, кругляшка лишь сминалась и застревала между клыков, а фонтанчики заветной сладости ему в пасть не попадали.
Умка не знал, что на этот раз матросы банку не продырявили, они только для приманки обмазали её сгущённым молоком, и всё.
Умка вконец рассердился. До сих пор всё, что он грыз, поддавалось его зубам, а эта никуда не годная «шкурка» лакомства не желает уступать. Мотнув головой, он выбросил кругляшку на лёд и с такой яростью надавил лапой, что жесть не выдержала, лопнула, и всё содержимое выплеснулось. Ярость Умки сразу прошла, и, хмыкая от удовольствия, он стал слизывать со снега разлившуюся сладость.
— Браво, миша, вот это силушка!
Матросы были в восторге. Звонче всех кричал появившийся откуда-то Детёныш Двулапых, такой же, какого Умка видел давно, когда ещё был медвежонком, и с которым ему так и не удалось тогда покататься с горки на брюхе. От радости Детёныш даже приплясывал.
— Миша, покажи, что ты ещё умеешь. Встань на задние лапы!
Умка не понял, что ему кричат, а на задние лапы встал, потому что всегда это делал, когда был очень доволен.
— Ого, Славка, смотри, слушается тебя! — обрадовались матросы. — Кинь ему сахару.
А Славка уже нашарил в кармане, размахнулся:
— Миша, лови!
К Умке полетел белый снежный кусочек. Но Умка отбил его лапой. Сахар ничем не пахнет, а что он тоже сладкий, Умка не знал. Отбивать лапой ему нравилось, и когда к нему полетели ещё кусочки, он их тоже отбил. Он ждал кругляшку. Но она не падала. Тогда Умке пришло в голову самому забраться к Двулапым за угощением. У птиц ему такое удавалось, он добирался к ним на уступы и вволю лакомился яйцами. Может, и здесь удастся?!
Он прошёлся вдоль «скалы», попробовал вцепиться в неё когтями в одном месте, в другом… Но уцепиться не смог, когти скользили, не оставляя на «скальной» стене даже следов.
Матросы кричали ему:
— Давай, миша, карабкайся к нам! Может, тебе трап спустить?
Умка смущённо отошёл. С достоинством оглядел Двулапых, мол, ладно, сейчас мне «не с лапы» к вам добираться, потом доберусь!
Далеко он не ушёл. Знал, что вернётся. И без всякого дела бродил по льдам. Столкнул просто так в разводье ледяную глыбу, посмотрел, как она, грохнувшись, взбудоражила воду, спугнул с лёжки песца и для острастки немного погонялся за ним.
Когда Умка вернулся к «скале», где, он был уверен, его ждали Двулапые, раньше его пришёл, вернее, неслышно приполз туман. Белёсый, густой, непроглядный. Он спрятал всё: льды, торосы, «скалу» Двулапых. Умка слышал шаги на уступах, голоса. Совсем близко над ним. Умка пробовал отмахнуться от тумана лапой, но ничего не получилось. Туман, когда хочет, приходит, когда хочет, уходит. А когда уйдёт?.. А Умке некогда ждать, он голоден!
Из-за тумана и Двулапые Умку не видят и не приготовили положенное ему угощение. Сколько Умка ни принюхивается, не чует его.
Умка ещё раз безуспешно попытался вскарабкаться на «скалу». Встал на задние лапы. И рявкнул с досадой: ну, что же вы?! Я пришёл!
Но шаги и голоса на уступах уже стихли. Умка подождал немного и, отойдя, улёгся невдалеке.
Ветер, который всегда куда-то ошалело мчится, толкая и гоня льды, стегая бесконечными каплями дождя или колючками обледенелых снежинок, то ли заблудился в торосах, им же нагромождённых, то ли, зарывшись в снег, заснул. Не было его здесь. А был бы, он бы живо разогнал туман!
Когда Умка открыл глаза, ветер ерошил на нём шерсть, срывал с верхушек торосов снежный настил, и снег, извиваясь струйками, летел вместе с ветром.
Умка встал, как бы винясь перед собой. Тумана-то уже нет! В животе у него урчало.
— Эге-е, миша, приве-е-т! Братва, наш миша идёт!
Матросы уже называли Умку «наш». Умка вполне с этим согласен. Матросы полюбили Умку за милую неуклюжесть, за мирный нрав, за сметливость. Дикий зверь, он не сторонился людей, доверчиво шёл к ним. Ни разу не зарычал, не сделал попытки броситься на кого-нибудь.
Скоро ледокол должен сняться со швартовых и уйти, поэтому матросы особенно сердечно встречали сейчас Умку — знали, что им предстоит разлука.
Возможно, поэтому они и стали прикидывать: что бы такое сделать, чтобы отдалить разлуку? И они придумали нечто хитрое, им казалось, что и Умке их выдумка понравится.
Вокруг приготовленной для Умки кругляшки с лакомством лежала знакомая ему жилка, правда, она была толще, чем прежняя. Жилка не шевелилась, и Умка не обратил на неё внимания. Он перешагнул через неё передними лапами и приступил к делу.
Эх, Умка, Умка, мало, видно, тебя учила мать-медведица, мало трепала за загривок! Ты изменил своей дикой, вольной натуре. Забыл, что ты житель льдов, и, хотя ты здесь, во льдах, самый могучий, всё же должен быть всегда настороже. При солнце и при луне, в пургу и в дождь, и во время пиршества, как сейчас…
