Болгары старого времени - [53]

Молчавший до сих пор Брычков попросил слова. Воцарилась тишина.

— Господа, — опустив руки и склонив голову, начал он, — был бы жив знаменосец, он расплакался бы от счастья. Все мы готовы умереть за свободу нашей любимой родины. Болгария еще может гордиться своими храбрыми сынами. Никто не посрамит славного имени хэша. Никто!

— Правильно! Правильно! — ворвался чей-то голос.

Пораженный волнением Брычкова, Владыков сделал знак не перебивать его. Брычков продолжал:

— Да, это правда, кто решится пойти сейчас в Рущук, тот, как говорится, пойдет прямо в пасть чудовища, я сказал бы даже — на смерть. Но в боях, которые нас ожидают, — дай бог, чтобы они были, — разве нас не ждет смерть? Разве в открытом бою пули тиранов менее опасны, чем ночью на берегу Дуная?

— Верно, смерть ждет нас повсюду. Брычков прав! — крикнул один из хэшей.

— Она ждет нас, как мать сына, — добавил другой.

— Как возлюбленная своего любимого, — подхватил Брычков. — По-моему, вопрос не в том, кто готов пожертвовать собой, а в том, кто лучше всех сможет выполнить поручение. Скажем, если он не знает Рущука, если у него нет там надежных друзей, которые помогли бы ему в случае надобности, если он не знает героической бабушки Тонки и если она его не знает, как же может он встретиться с Левским, не попав в лапы к туркам? К чему эти бессмысленные жертвы? По-моему, жребий тут не годится. Давайте-ка лучше как следует, по-товарищески, подумаем, кто из нас хорошо знает Рущук. Если среди нас есть такой, ему по праву принадлежит честь выполнить поручение. Итак, для пользы дела, товарищи, я предлагаю себя, как знающего…

И опять кругом зашумели.

— Нет, я пойду! — вскочив, закричал Македонский. — Брычкову нельзя. Брычков плохо знает Рущук, он был там только проездом. Его обнаружат, поймают и повесят… А Македонский жил в Рущуке шесть месяцев. Македонский знает в Рущуке каждую собаку; сто раз ел и пил с сыновьями бабушки Тонки; ночевал раз шесть у бабушки Тонки; знает, как войти к бабушке Тонке: и с переулка, и с дороги, с берега; и притом он старше на двенадцать лет и не дастся в руки, чтобы его повесили. Да что и говорить, ему нужно идти, а не Брычкову.

Македонский замолк. Лицо его пылало. Маленькие серые глаза беспокойно бегали и остро, почти злобно, смотрели то на Брычкова, в котором он, казалось, видел врага, то вызывающе на Владыкова. Снова раздались крики:

— Македонскому, Македонскому идти! Брычков пусть откажется.

Окинув всех торжествующим взглядом, Македонский многозначительно посмотрел на Владыкова, словно хотел сказать ему: «Видел, каков Македонский!»

— Я отказываюсь, — согласился Брычков.

— Братья, — заговорил Владыков, — на опасное и славное дело — пойти к Левскому — собравшиеся избрали Македонского. Значит, Македонский, ты должен завтра или не позже, чем послезавтра, выехать по железной дороге в Гюргево^{66}; Левский будет ждать в Рущуке только два дня, до двадцать четвертого. А теперь решим, кто будет собирать хэшей. Я предлагаю Хаджию.

— Принято! — закричали хэши.

— Нужно подумать и о путевых расходах Македонского, — добавил Владыков.

— Об этом не беспокойтесь, — прервал его Македонский. — Завтра я сорву сотню франков с какого-нибудь богатея. Это мое дело.

Дав друг другу слово хранить в тайне от чорбаджии все, о чем здесь говорилось, хэши разошлись.

На следующий день Македонский, снабженный необходимыми указаниями и письмами, выехал с браилского вокзала в Бухарест.

Деньги, вырученные от продажи украденной у Владыкова одежды, пошли на его путевые расходы. Он не счел нужным искать их в другом месте.

X

Двадцатое февраля. В эту зиму поздние холода усиливались с каждым днем северными ветрами, бушевавшими уже недели две подряд. Дунай стал. Мороз сковал крепким льдом величественную реку. Там, где синели гордые волны Дуная, простиралось теперь ровное белое поле, к северу слившееся с валашскими равнинами, с юга огражденное высокими холмами. Над ними тоскливо кричали галки. Там, где еще недавно, вздымая тихие воды, сновали пароходы и лодки, пролег спокон веков создаваемый природою мост, по которому, поскрипывая, проезжали повозки и скользили темные фигуры пешеходов, бесстрашно переходивших с берега на берег по застывшей, безжизненной реке. А на глубине одного метра бурлила черная, шумная, сердитая пучина, славно буйная страсть беспокойной души, скрытая под маской хладнокровия. На турецкой стороне кое-где мелькали низенькие деревянные хижинки, казавшиеся издали могильными холмами, разбросанными в пустыне, и открывались обнаженные дали, затянутые снежной пеленой. Ночью там поблескивали веселые огоньки, привлекавшие взгляд одинокого путника, который в это время брел по темному румынскому берегу.

Этим одиноким ночным путником был Македонский. Одетый в румынский полушубок и барашковую шапку, он сошел бы за настоящего крестьянина, если бы не спрятанный сзади под полушубком револьвер, который легко могла бы нащупать опытная рука.

Было уже часов девять-десять вечера. Над пустынной рекой проносился свирепый ветер. Македонский стоял на берегу, точно застывший на часах солдат, и пристально вглядывался в красные огни сторожевых постов.