Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [236]

«С этого и начнем», — сказал Марк. — «Будем давать людей Никифорову. Высоков хотел, чтобы это батальон был назван „Березина“».

«В Осиповичах нужно побывать», — угрюмо сказал Кулешов. — «Там еще одно русское формирование появилось, а что это такое, никто толком не знает».

«Гаденышей давайте душить», — опять подал голос Котов. — «Справедливость требует. Душа просит».

В тот же день Марк, Абдулла, Коровин надолго ушли из города. Дело Высокова требовало продолжения. О шансах на успех этого дела Марк не думал — нужно ли их взвешивать? Может быть, Власову удастся сверху осуществить то, что Высоков хотел осуществить снизу — что об этом гадать? Высоков был прав, вот что важно! Марк исходил и изъездил всю русскую землю, занятую немцами, и ему ли не знать, что Высоков был прав. Если обозреть всё их дело, то, может быть, ничего крупного и выдающегося в нем и не увидишь. Администрацию они стараются создать. Вооруженные русские отряды сколотить. Газеты у них есть. Политические организации повсюду в зародышевом состоянии жить начинают. Дела всё небольшие, но в каждом из них — зерно будущего.

Это зерно видели и те люди в Берлине, которые начинали собираться вокруг Власова. Немцы повсюду разносили власовские письма, а самого его держали на положении узника. Ленков продолжал раскручивать витки своего плана. Однажды он признался Власову, что их замысел берет начало от смертной ямы. Рассказал: негаданно став генералом, секретарь райкома Ленков был назначен вести московское ополчение в бой. Он и разобраться-то толком не успел, что от него требуется, как вся его армия была размётана немцами. Переоделся он в форму простого бойца, да в этом виде и оказался в плену. Боясь, что его узнают, он пошел к немцам, возил им снаряды к фронту. Был, можно сказать, первым добровольцем у них. Потом к нему присоединили других ребят, из пленных танкистов. Устроили они побег, Ленков же остался. Некуда ему бежать. Но поймали горемык-танкистов. Присоединили к ним оставшегося Ленкова и привезли на расстрел. Тут уже смерть за самое горло брала, и Ленков немцам открылся. Не солдат мол, а генерал. Танкистов на его глазах расстреляли, а его в Берлин увезли. По дороге он лихорадочно искал путь спасения. Страх был тем импульсом, который подсказал ему весь его замысел.

«Вот, Андрей Андреевич, как оно бывает», — сказал он Власову. — «Не попади под расстрел, и не начал бы я этого дела».

«Может быть, кто другой начал бы», — ответил Власов. — «Свет не на одном тебе клином сошелся». Подумал и добавил: «Что от смертной ямы начало ты выводишь, это ничего. Хуже будет, если мы с тобой в конце к той же яме придем и многих других с собой приведем».

Ленков побледнел, ничего не сказал, а Власов добавил:

«Россию, дорогой мой, выражать — дело трудное, затяжное и опасное. Ее ведь не только иностранцы хотят отменить — мы сами отменили. Вроде, даже стыдиться начали русскими себя называть, на россиян нас потянуло, а что за зверь такой — никто не смей спрашивать. Ты вот всё на россиян поворачиваешь в твоих газетах. А потом и этого оказалось мало. Похерили мы Россию, перекрестили в Советский Союз, а на самом деле ни советов нет, ни союза нет, и вообще какое-то всеобщее самооплевывание. Сам же ты недавно из Ленина читал: „Мне, господа хорошие, на Россию наплевать“. Плевали по-ленински, а теперь видим — себе в морды плевали. А Россия всё пережила и теперь говорит: оботритесь-ка, да за дело беритесь. Трудное это дело, опасное, и по самому краю смертной ямы пролегающее. Поскользнешься — выведен в расход».

Власов поглядел на Ленкова — он сидел перед ним бледный, подавленный, как всегда, когда речь между ними шла об опасности провала. Власов сказал:

«Но может быть и не поскользнемся… Немцам всё труднее удерживать собственные штаны на положенном месте, и они, в конце концов, должны дать нам возможность действовать».

Они в Берлине говорили о возможности действовать, а люди в оккупированной России действовали. Разобщенно, без плана, но и без спроса действовали, и их только сила могла остановить. В конце концов эта сила и нанесла им удар.

Однажды по тому городу, в котором обитал Марк, пошли слухи: многих русских арестовали, газету закрыли, русский отряд разоружили. Не всё в них было правдой, но самое главное — правда. На рассвете, в один и тот же час, были арестованы Дробнин, Марк, Никифоров. Металась по городу Мария — ничего о Марке и его друзьях не узнать. На третий день, поверив слухам, что все арестованные уже расстреляны, Ксения Павловна панихиду заказала. В церковь пришло много людей, но Марии не было. Отвергала она мысль о смерти Марка, беспричинно надеялась, что жив он, не может так погибнуть.

На боковой улице стояло, скорее всего, и поныне стоит, длинное двухэтажное здание казенного вида. Улица эта издавна стала безлюдной, редко какой прохожий по ней пройдет, и причина тому очень простая: до войны тут отделение НКВД помещалось, а при немцах гестапо расположилось. Законный наследник.

В то время, о котором мы говорим, во втором этаже этого дома одно окно было закрыто плотным деревянным щитом. В городе люди знали, что в комнате за щитом немцы держат людей, обреченных на смерть, из нее их на расстрел увозят.