Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [234]

Власов подошел к окну. Снял очки. За окном всё поплыло в тумане.

«В конце концов мы сломим немецкое противодействие», — сказал Ленков за его спиной. — «Наше дело уже поддерживается в военных сферах».

Власов неподвижно стоял у окна. Широкие худые плечи на ширину рамы. В руках, заложенных за спину, очки. Сказал глухо, не повышая и не понижая голоса:

«Этого мало. Да, мало! Я буду нуждаться в большой помощи. Нужно искать союзников там. Мы тут еще только размышляем, а в России уже начали. Немцев хлебом-солью встречают. Это понимать надо. Не потому встречают, что предатели, а от горя. Нужно голову дать тому, что в России, вот в чем секрет. Да и дальше смотреть. Мы должны делать то, что поймут и одобрят люди в нашей армии. На родине одобрят. В партии поймут и примут. Да, и в партии. Там много таких, как мы».

Ленкова покоробило при мысли, что Власов, не сказав ни да, ни нет, всё же ответил. Нашел тончайшую форму для ответа. Ни да, ни нет, но ответил, словно всё уже зависит от него. Мгновенно перевел самого Ленкова на второе место. Нет, этого Ленков не позволит. Его красивое лицо покрылось пятнами гнева. Он приподнялся со стула. Готов был осадить Власова. Хотел, чтобы Власов понял, что это он, Ленков, голова всему замыслу. Но Власов всё тем же глухим, невыразительным голосом сказал то, что заставило его внутренне сжаться:

«Это дело поднимет нас вверх. К жизни. Но может быть, и на виселицу».

Ничего больше. Упоминание о виселице хлестнуло по сознанию Ленкова обжигающим ударом бича. Страх возмездия, постоянный ночной гость, сжал горло. Ленков растерянно стоял посреди комнаты. От мысли, что Власова нужно поставить на место, не осталось и следа. Шершавый, колючий страх заставил его побледнеть. Власов повернулся от окна. Вернул очки на место. Теперь он, а не Ленков ждал ответа. Ленков пошел к нему с вытянутой рукой. Властное рукопожатие со стороны Власова. Мягкое и безвольное с ленковской стороны.

«Я надеюсь на вашу помощь, Ленков». Это сказал Власов.

Роли определились.

В дальней комнате Грубер поднял кверху указательный палец.

«Вундербар», — сказал он. Добавил по-русски: «Власов может быть и не лев, но он всё же из породы тех, что имеют когти».

XXVIII. Листопад

Высоков предупреждал — остерегайтесь гаденышей! Но как распознать их, как оборониться?

На пороге третьего года войны судьба снова ставила людей оккупированной России перед непомерно трудным выбором. Что немцы проиграли войну, это многие уже понимали, но эта ясность делала их положение еще более шатким. Белорусские, украинские, смоленские крестьяне при всех военных неурядицах за годы войны окрепли, поднялись, а теперь, с возвращением своих, этот подъем мог стать для них источником новых бед. В широком разгуле топила тогда деревня свою тревогу за будущее. Играли невиданно шумные и многолюдные свадьбы. Широко, разгульно справляли престольные праздники. Перегонялось зерно на самогонку, шли пиры, шумела оккупированная русская деревня, удивляя оккупантов своей живучестью, а над всем этим тучей стоял страх перед возвращением своих, и даже в разгар самого отчаянного веселья человек не мог отделаться от проклятого вопроса, что ему делать. Никто никому ответа на этот вопрос дать не мог, каждый искал его сам — одни в лес подавались, партизанить, другие телеги на новые оси ставили и поклажу готовили, чтобы ехать куда глаза глядят, ехать до окончания земли, лишь бы со своим вчерашним днем не встретиться, третьи колотились в страхе и намертво замыкались в себе, никому другому не открывались.

В этой потрясенной, поставленной на дыбы жизни, повсюду ползали гаденыши. Они были многолики, трудно уловимы, страшны непредсказуемостью своих дел и неясностью своей природы. Были среди них понятные — те, которых обида за прошлое или душевная слабость к немцам толкнула — в такой большой и несчастной стране, как Россия, всегда есть герои, и всегда есть предатели, и всегда есть человеческое золото, и всегда есть человеческий шлак. Но были гаденыши другого пути, из тех, что получают ордена за выполнение особых заданий партии и правительства. Высоков призывал особенно таких бояться. В Москве уже был выработан обширный план истребления тех русских, что в черные дни войны возымели дерзкую мечту о повороте России на иной путь, был составлен черный список этих людей. В борьбе против них все средства признавались хорошими. Были убийства из-за угла. Были отравления. Происходило подбрасывание мин не в немецкие здания, а в русские учреждения. Но скоро нашлось и более верное средство.

В немецкие карательные органы начали проникать люди, специально подготовленные для предательства. Гестаповцы нуждались в русской помощи для истребления русских, и гаденыши, подготовленные где-нибудь под Москвой и переброшенные на Украину или в Белоруссию, легко втирались к ним в доверие. Они были для гестапо наводчиками. Хорошо обученные провокаторы, они достигали больших успехов в тайном погроме русского антикоммунизма. Гаденыши наводили, гестаповцы истребляли.

Высоков рассылал предупреждения, чтобы все боялись этих гаденышей, но как их распознать и как оборониться от них? Сам Высоков, предупреждая, знал, что и его самого провокаторы всё туже опутывают паутиной. После того, как у него в Ручейково побывали люди из Москвы, в этом уже нельзя было сомневаться. Да, побывали люди из Москвы. Они предлагали открыть Высокову путь назад, но он не хотел пути назад, и не только потому, что не верил им. Потом они были у Дробнина с Марком, у Никифорова в Гомеле, у Кулешова. С тех пор паутина начала обволакивать Высокова и всех, кто стоял с ним. Где-то в немецком карательном центре накоплялись материалы, поставляемые из разных мест оккупированной земли. Гаденыши подталкивали немецких карателей в нужном им направлении. Это они раскрыли перед немцами, что в их тылу идет собирание русских сил. В батальоне «Десна» оказалось полторы тысячи бойцов. В батальоне «Днепр» еще больше. Неожиданно гестаповцы увидели — им помогли увидеть гаденыши — что в немецком тылу уже возникла русская организованность, что русские батальоны, многие русские полицейские отряды, русские городские и районные учреждения перестают быть разобщенными, начинают походить на сообщающиеся между собой сосуды, жить своей собственной жизнью.