Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [232]

Потом пропеллерный гул начал отодвигаться. Артиллерийский вал азартно погнался за ним. Словно утомившись, замерли лучи прожекторов, они подрагивали своими белосеребристыми телами на подушках облаков и смотрели из поднебесья на город, корчащийся в пожарах.

Власов брел меж пожаров. Огни отражались в стеклах его очков. Молчаливое привидение мертвого города.

Розенберг смеялся. Это случалось с ним очень редко. Заставил его смеяться револьверный дипломат, сказавший ему: «Пуля, пущенная в правильно выбранное время и в правильном направлении, останавливает дела и покрупнее».

Поправка на пулю устраивала Розенберга. Он смеялся. Пусть эти черви в мундирах из оберкомандо-вермахт пока забавляются с их глупым планом.

Состоялось новое свидание Ленкова с Власовым. В той же штабной комнате. На другом конце здания Грубер слушал их беседу. Потайной микрофон ничего не упускал. На лице Грубера было спокойное внимание. Оно гнездилось в паутине хорошо отмытых морщинок. В бледно-голубых глазах. Грубер ждал. Удастся ли Ленкову превратить Власова в своего сотрудника? Мысль, что это не легкая задача, доставляла Груберу удовольствие. Ленкова он недолюбливал. Видел в нем что-то такое, чего другие не видели. Ленков нуждался во Власове, это Грубер знал. Для оберкомандо Ленков, как генерал, неубедителен. Он ищет себе в помощники настоящего генерала. Первое свидание с Власовым поколебало его уверенность, и это Груберу известно. Возможно, что втайне Ленков даже раскаивается в том, что просил привезти Власова в Берлин. «Петух сзади вперед не ходит» — думал Грубер. Русские поговорки он любил, но всегда безбожно перевирал.

На этот раз Ленков поджидал Власова. Пошел ему навстречу, протягивая руку. Отметил про себя, что Власов выглядит попригляднее, чем при их первой встрече. Отмылся, отдохнул. Одежда прежняя, но выстиранная, заштопанная. Недостающие пуговицы пришиты. Ленков был крайне дружелюбен. Говоря, постукивал ладонью по столу в такт своим словам. Рассказал о посещении главной квартиры гестапо. Ничего не утаил.

«Боятся нас», — сказал в заключение. — «Еще и дела-то нет, а уже боятся. С немецкой тупостью придется долго и упорно воевать».

Грубер в дальней комнате многозначительно вздохнул. Он не любил ходкой легенды о немецкой тупости. Власов опять отмалчивался. Грубер не без удовольствия думал, что это молчание снова ставит Ленкова в щекотливое положение.

Ленков вспомнил о сигаретах. Он принес их для Власова. До Грубера донеслось чирканье спичек о коробку. Глухой, словно в бочку, кашель, и голос Власова:

«Из какого, простите за выражение, дерьма немцы делают свои сигареты?»

Грубер раскрыл словарь. Слово не вполне литературного свойства. Старательно выписал его. Позже он поставит новую карточку в картотеку редких русских слов. Он думал, что это редкое русское слово.

Пока он занимался этим, Ленков продолжал говорить. Грубер с любопытством отметил изменение в его тактике. Теперь Ленков, словно нарочно, старался вовлечь Власова в обсуждение своей личной истории. При первом свидании он этого не делал.

«Глупо и бессмысленно», — мягким баритоном говорил он, — «глупо и бессмысленно не видеть перемещения всех привычных нам понятий, при котором подвиг и предательство оказались стоящими рядом, в тесном родстве».

Грубер думал — слишком сложно! Ленков мастерски отшлифовывает фразу, но иногда чрезмерно. Власов, скорее всего, глух к таким классическим шлифовкам.

«Нам обоим по сорок лет или вроде того», — это Ленков. «Выросли коммунистами и, если не дураки, то не можем верить в тот путь, по которому шли. У всех коммунистов, в том числе и у нас, есть большой и неотменный долг».

Ленков почувствовал фальшь своих слов и резко повернул в другую с т ор он у.

«Не будем уходить в общие вопросы», — сказал он. — «Ясно, что нам обоим нет смысла отвергать новые возможности, которые дает война. Конечно, многие скажут — одни по расчету, другие по глупости — что мы — предатели. Рутинный подход. Еще вопрос, в чем больше предательства — в том, что мы делали там, в нашей довоенной жизни, или в том, что мы хотим делать здесь».

Власов курил одну сигарету за другой. Молчал. Смотрел на свои солдатские ботинки. В Ленкове закипало раздражение. В молчании Власова ему чудился тяжелый, убийственный вопрос.

«Может быть, — и вы сейчас думаете обо мне, как о предателе».

Ленков выговорил это со смехом, но его глаза зорко наблюдали. Власов вяло пожал плечами, ничего не сказал.

«Почему нет?» — воскликнул Ленков. — «Секретарь райкома партии из Москвы, и вдруг появляется в немецком генеральском мундире. Может ли быть лучшее доказательство предательства?»

Власов молчал.

«Взаимозависимость причин и следствий. Она не есть лишь в философии», — продолжал Ленков, не дождавшись ответа. — «Мое так называемое предательство является следствием, вытекающим из многих причин. В то же время оно может стать причиной для многих других следствий. Я надеюсь, что вы это понимаете, не будете спрашивать о причинах, по которым я здесь».

«Я не спрашиваю», — буркнул Власов. Ленков не слышал, или сделал вид, что не слышал.

«Причины эти и вам, и мне известны», — продолжал он. — «Россия погибнет, если в ней не найдутся силы, способные изменить ее путь. Погибнет».