Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [231]

В действительности же он устал. Хотел остаться один.

Но где Власов и что с ним?

О нем словно забыли. Было условлено, что Ленков придет на следующий день. Не пришел. Потянулись дни неизвестности. Беседа с Ленковым отозвалась во Власове чем-то новым. Надежда? Если она, то трепетная и бесформенная. До этой беседы Власов стоял на найденной им точке спокойствия. Спокойствие вытекало из мысли, что для него всё кончено. Он отключен от жизни. Мотор без электрического тока. Скорее вентилятор. Вся прошлая жизнь представлялась вращением на разных скоростях. Плен — полная, законченная неподвижность. Ленков поколебал покой неподвижности. В беседе с ним Власов отмалчивался. Но слушал. Давал ему колебать мертвенный покой души. Впрочем, тот этого не знал. Да и Власов рассудком не воспринимал. Смутное беспокойство — вот и всё.

Власов ждал Ленкова. Верил и не верил, что придет. Тот мог почувствовать себя отвергнутым. Власов не сумел тогда скрыть своих первых мыслей о нем. Предатель! Но за этой мыслью пришли другие. Ленков указывал выход. Власов до этого думал, что только смерть — выход. Ленков пришел с другим. Совсем с другим. Смутное беспокойство превратилось в круто замешанное волнение. Потом, как часто с ним бывало, волнение улеглось. На поверхности сознания осталась мысль, что от него, Власова, ничего не зависит. Облегчающая и примиряющая мысль. У него преимущество несвободы. В лагере пленных он ничего не ждал. Он готов был ничего не ждать и здесь.

Поселили его в штабном здании. Полуподвал. Комната с ванной. Окна без решеток. За ними постоянно часовой. Постовые проторили тропку у самой стены. Часового Власову не видно, только шагающие ноги. К нему приставили солдата. От солдата пахнет землей. Бауэр откуда-то из Саксонии. В летах. Ходит раскорякой, словно идет за плугом с тупым лемехом: не нажмешь — не вспашешь. Округлый, упругий живот. Пряжка пояса соскальзывает — всегда ниже положенного ей места. Голова квадратная. Шеи неприметно — голова растет из плеч. Лицо состоит из закруглений. Нос тупой и красноватый. Гнездится между полуяблоками красноватых же щек. Рот бесформенный, заполненный почерневшими зубами. Жил солдат в закутке. Перегородили коридор, и получился этот закуток. По каким-то своим соображениям день он проводил не у себя, а в комнате Власова. На стуле у двери. Стул имел магическую силу. Сев на него, солдат мгновенно погружался в дремоту.

Так и жили. Власов ждал. Солдат тупо нес службу. Если его ум и занимала какая-нибудь мысль, так одна — кто он при очкастом русском монстре — денщик или часовой? На всякий случай был он тем и другим. Брил Власова своей затупленной бритвой. Даже подстриг. Власов стал выглядеть благообразнее. Утром, после кофе, солдат подпоясывался ремнем с тесаком. Это означало, что он готов к прогулке. Уличная толпа, падкая до зрелищ, собиралась вокруг них. Пленный советский генерал был похож на карикатуру. Саксонец охотно отвечал на вопросы берлинцев. Привирал при этом. Власов сердито оглядывался на него. По незнанию немецкого языка, даже не мог послать его к черту. Солдат входил в свою роль. Выпячивал живот. Держался рукой за рукоятку глупого тесака. Вид такой, словно ежеминутно могла возникнуть необходимость пустить его в дело. Взволнованные рассказами саксонца, люди забегали вперед. Еще раз взглянуть на Власова. Ему было досадно и неловко. Кончилось тем, что он отказался от прогулок.

Саксонец был огорчен. Не часто бауэру выпадает счастье попасть в центр внимания столичной толпы. Не зная, однако, какими правами он наделен, он не решился приказать Власову гулять.

Вскоре саксонцу пришлось перенести и еще одно испытание. Воздушные тревоги были каждую ночь. Рев сирен выдувал солдата из его закутка. Шли в бункер под штабным зданием. Но однажды Власов отказался спуститься в бункер, а пошел на улицу. Солдату ничего не оставалось, как следовать за ним. Он привел Власова ко входу в метро — в него вливался поток горожан. Но Власов и тут зло отмахнулся. Солдат взял его за рукав, но взглянув на его лицо, отступил назад. Ярость полыхала на лице очкастого монстра. Еще мгновение, и он мог бы ударить саксонца. А небо уже резалось на части прожекторными лучами. Уже было грозным это берлинское небо. Солдат торопливо нырнул в подземелье.

Власов остался один. Стоял на скрещении улиц. Где-то, далеко-далеко, гулко бухали зенитки. Стрельба накатывалась волной всё ближе. Разящий маятник падал в сторону города. Смолкли сирены. Дьявольскую кадриль исполняли лучи прожекторов в небе. Разрывы снарядов были похожи на гнойную сыпь. Мерный, уверенный гул рвал ночь. Властвовал над всем. Гул аэропланов, победивших берлинское небо. С ним мог поспорить только пронзительный вой падающих бомб. Земля колебалась. Ночные облака, словно огромная фотографическая пластинка, принимали вспышки разрывов. Наглая усмешка дьявола озаряла мир.

Разрывы бомб вырывали из тьмы каменного орла. Власов не знал, что он у имперской канцелярии Гитлера. Он смотрел на каменного орла. В ночном небе летали дерзкие — крылатые и живые — машины. Каменным, мертвым был орел. Он не мог взлететь. Хищно смотрел в сторону. Вверху пляска снарядных разрывов и прожекторов. На земле — трескучий грохот бомбовых ударов. Между небом и землей — нарядные гирлянды осветительных ракет.