Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [233]

«Ну, может и не погибнет», — глухо сказал Власов, прикуривая новую сигарету.

«Вы думаете, что я говорю о немецком покорении России?» С лица Ленкова сползла улыбка. Стала заметнее одутловатость щек и бледность кожи. «Нет, я о другом», — продолжал он. — «Погибнет от самой себя. От своей способности терпеть зло. Мириться с ним. Ведь не будете же вы отрицать, что то, что мы делали в России — зло?»

«Я ничего не отрицаю и ничего не утверждаю», — снова глухо буркнул Власов. Ленков подождал, но он больше ничего не сказал, и тогда он продолжал:

«Меня в Москве считали идеалистом. Какой к черту может быть идеалист в нашей партии! В ленинские времена, да, тогда был идеализм. Теперь не идеалист и не герой, а мученик с одной стороны, и оппортунист с другой выражают лицо партии. Никто из нас не клал руку на огонь за веру, но своих ближних мы поджаривали на огне за мое почтение. В лучшем духе всепартийной единости. Разве сегодня началось, что коммунизм в России перестал быть убеждением, а стал профессией? Но что обо всём этом говорить! Нужно иметь мужество сделать вывод. Я его сделал. И вот, перед вами секретарь московского райкома партии и советский генерал, сделавший этот вывод».

Ленков развел руками, как бы приглашая взглянуть на себя. Власов поправил очки, но не взглянул. Однако Ленков уловил в нем какую-то мгновенно скользнувшую мысль. Засмеялся, сказал:

«Вы правы, генерал я липовый. В один час меня в Кремле превратили в генерала. Был секретарь райкома Ленков, стал генерал Ленков. Для военных профессионалов, как вы, мое генеральство кажется анекдотичным. Сознаюсь, мне самому оно кажется таким».

Ленков помолчал. Он чувствовал накопляющуюся в нем усталость. Угрюмая невыразительность Власова раздражала его.

«Не будем больше об этом толковать», — сказал Ленков. — «Вы знаете, кто я, и я знаю, кто вы. Этого достаточно. Давайте обсудим более важное, о чем я начал говорить с вами в прошлый раз».

Власов бросил на стол свои тяжелые мосластые руки. Он готов слушать. Ленков говорил теперь сухо и смотрел мимо Власова. В конце концов, ему всё равно, пойдет с ним Власов, или не пойдет. Не Власов, так другие. Власов внимательно слушал. Со стороны могло показаться, что он весь поглощен тем, что говорит ему Ленков, но в его сознании разматывалась нить его собственных мыслей. Они были рождены той ночью, когда он стоял на скрещении берлинских улиц.

Весь мир раскалывался на части от разрывов бомб. Прожектора водили в небе свою замысловатую кадриль. В этом потрясенном мире его мысли и чувства отлились в одну единственную, всё покрывающую мысль:

«Жить! Во что бы то ни стало жить!»

Вентилятор обрел способность двигаться. Разбуженная воля к жизни и надежда. Да, и надежда! При втором их свидании, Власов был уже другим. Но Ленков не понял этого. Ленков развивал перед ним свою мысль. Но это теперь была и мысль Власова. Он пришел к ней самостоятельно. Может быть, и не сумел бы выразить ее в словах так ярко и точно, как это делал Ленков, но он пришел к ней. В конце концов, почему бы их мысли рознились? То, что было понятно Ленкову, было понятно и Власову. Люди одного полета. Жизнь заставила их быть откровенными друг с другом. Не лгать самим себе. Понять ту правду, от которой они так долго закрывались, уходили.

А самое главное — жить!

Жизнь и смерть шагают в ногу, и нет лучших и нет худших дорог, а есть лучшие и худшие завершения. Каждая дорога вмещает в себя и жизнь, и смерть. В конечном итоге, всякая дорога — тупик. Они уверенно шагали всю свою советскую молодость. А пришли в тупик. Партийная обывательщина. Безверие. Грязное приспособление. Воля к борьбе сменилась в них волей к покорности. Бездумность была их щитом. Беспринципность выдавалась за верность учению. Житейские преимущества были мерилом совести. Естественным состоянием стало подчинение, а не свобода. Они — коммунисты. Люди безграничного притупления чувств. Партийность была удобным трамплином для прыжка вверх.

Но самое главное — жить!

Ленков раскрывал перед Власовым все свои карты. После этого Власов должен будет сказать да или сказать нет, и на том покончить.

«Лично я предпочитаю опираться на реальность», — говорил он. — «Реальность — это вторжение Германии в Россию. Наша страна истекает кровью, теряет города и целые области. Сентиментальность тут ни к чему. Всё, чему назначено быть потерянным, будет потеряно».

Ленков полагал, что самый главный вопрос состоит в том, какой Россия выйдет из этого испытания. Немцы выигрывают сражения, но это легче, чем выиграть войну. Ось Рим — Берлин слаба.

«Для Германии вопросом жизни и смерти становится нахождение новых союзников. В этих условиях можно выиграть будущее. И право жить», — твердо сказал Ленков.

Он остановился и вытер со лба капли пота. Теперь Власову сказано всё. Пусть он решит, пойдет он с ним или предпочтет гибель в лагере сиянию надежды. Но Власов неожиданно заговорил о бомбардировке Берлина. Сказал, что готические башни нужно видеть ночью, при мгновенных вспышках разрывов. Сказал, что они тогда не похожи на дневные. Кажутся опадающими вниз тучами.

Ленков вовсе не был расположен слушать о готических башнях. Дневных или ночных — всё равно. Он начинал понимать Власова. Не слишком ли тот умен? Этот вопрос тревожил Ленкова. Чрезмерно умный помощник может стать опасным.