Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [201]

«Садись на мое место», — тихо, но очень внушительно проговорил он, перейдя вдруг на ты. — «Садись и покажи, как накормить людей ничего не имея. Ты поумнее меня будешь, учился в университетах, главбухом на заводе, тебе и карты в руки. Садись, и вот тебе загадка. В городе пять тысяч совсем голодных ртов, ничего у людей нет, и не дашь — на улицах помирать начнут. Две тысячи с гаком беженцев. Шесть сотен детей без отцов и матерей. В больнице четыре сотни больных, у которых никого нет. В шести школах сорок два учителя, не накормишь — умрут. Садись и покажи, как у чертовых колхозников хлеб для голодных вырвать. У них на первом месте обида на прошлое, и по дурости они в той обиде городской народ винят. Я сам селяк, мне это не в новость. Может быть, ты знаешь, как их хоть малым налогом обложить, а я не знаю. Пробовал. Жал. А они отказываются, и немцы тут как тут: не смей трогать! Мы рабочим всё дали, что у нас было — заводы им отдали, на которых они работают — а теперь малого просим: дайте городу часть того, что вы за свою продукцию от колхозников вымениваете… Весь этот разговор мы с Никифоровым уже вели и договорились. Его просил и тебя прошу — объясните рабочим положение. Не верю, что не поймут. На всякий случай, если всё же не поймут, потому что вы не хотите им как следует объяснить, я к вам представителя городской управы пошлю. Надеюсь, что вы немцам не пойдете жаловаться».

Кулешов вышел из комнаты, сказав, что он скоро вернется. Высокий человек повернулся теперь к Марку и Володе. Очень тонкое, измученное лицо. Какая-то сиреневая бледность, такая появляется у людей после длительной голодовки.

«Тут не поймешь, кто прав, а кто виноват», — сказал он устало. — «У Кулешова свой подход, свои беды. Но ведь и у нас не сладко. С месяц назад мы начали всё это дело, чуть-чуть подкормились, и вот — приказ: отдай треть всего, что получаешь».

«Какое дело вы начали?» — спросил Марк, не понимая, о чем он говорит.

Вернулся Кулешов, услышал Марков вопрос и вдруг с живостью и очень весело ответил на него:

«Русских бедой не сломишь. Рабочие на своих заводах стали чудеса для деревни выделывать. Телеги строят такие, что о них слава везде разошлась. Зайдите в дом колхозника, там с полсотни ходоков очереди на телеги ждет и сидит на мешках с продовольствием. А как у вас дело с посудой?» — спросил он сиреневого посетителя.

«Завтра выбрасываем на базар», — ответил тот, и почему-то в его голосе прозвучала нотка не то гордости, не то радости. «Удивим весь свет», — сказал он и подморгнул Володе.

«Добре», — сказал Кулешов, словно точку ставил. — «Прошу вас, удивите и меня, и перестаньте быть против обложения. Договорись же с Никифоровым».

Когда посетитель ушел, Володя вручил Кулешову письмо Дробнина. Марк невольно улыбнулся. Кулешов достал из широкого кармана штанов коробочку, из нее очки в стальной тонкой оправе и начал читать. При этом шевелил губами, хмыкал, и читал очень долго, хотя письмо не было длинным. Точно так когда-то старый Тимофей читал письма от сыновей. Дочитав, он опять вложил очки в коробочку, сунул ее в карман; проделывая всё это, он глядел на Марка, но обратился к нему не раньше, чем покончил с очками.

«Ты у нас на ночь остановись», — сказал он. — «На ты тебя называю, но ты не обижайся, вроде в сыновья мне годишься. Переночуешь, а там дальше двинешься. Царство Непроходимого тебе нужно перейти, лучше ночью по нему не бродить».

«Кто такой Непроходимый, какое царство?» — спросил Марк, не поняв Кулешова.

«Да есть тут такой… опасный человек. Володя тебе может о нем рассказать, у них старые счеты. Ночевать можете у меня, хата моя пустая, место есть, а что касается пропитания, так я вас сейчас в столовую поведу».

По дороге прих вати ли Коровина. Конь уже бы ло поставлен в конюшню.

В столовой было шумно, влажно, парно, накурено. Тут городская управа кормила свой работающий состав — врачей, учителей, служащих. Ели суп из пшенной каши, в котором плавали кусочки легкого.

«Предполагается, что если есть легкие, то должно быть и мясо», — сказал Кулешов. — «А у нас так не получается. Немцы мясо забирают, с бойни нам только потроха достаются. Ими и кормимся».

Дали еще пшенную кашу, заправленную прогорклым маслом. Кулешов ел аккуратно, как-то умудрялся пронести суп и кашу, не измазав своей могучей бороды.

Когда вышли из столовой на улицу, маленький юркий человек с бегающими глазами столкнулся лицом к лицу с Кулешовым. Он сделал руками широкий и радостный жест, словно хотел заключить старика в объятия. Марку показалось, что он нарочно тут был, поджидал их.

«Господин бургомистр, ваше высокоблагородие», — не то в шутку, не то всерьез вскричал он. — «Позвольте приветствовать вас обедом в моем заведении». Он указывал рукой на другую сторону улицы, где над длинным одноэтажным зданием висела новенькая вывеска: «Ресторан-харчевня». Володя, прочитав вывеску, засмеялся, юркий сразу понял причину его смеха.

«Сочетание смешное?» — спросил он. — «Верно, вроде смешное. Не от меня, а от немцев. В комендатуре есть один унтер-офицер из баварцев, так он в каждое выдаваемое разрешение обязательно влепит русское слово. В моем разрешении сказано, что я могу открыть ресторан-харчевню, вот и вывеска. Хорошо еще, что он не знает украинского слова едальня, а то пришлось бы назвать ресторан-едальня».