Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [199]

На выезде из села остановились коня напоить — у колодца как раз человек с ведром по своим делам находился. Поставив ведро на землю, он стоял у забора, повернувшись спиной к дороге, и малую нужду справлял, глядя им навстречу.

«Вот ведь, зараза, не может куда-нибудь в закуток скрыться», — сказал Коровин. Привстав, он обратился к человеку, который глядел на них, своего не прекращая:

«Извините, господин-товарищ», — сказал Коровин. — «Можно мне вас, черта некультурного, потревожить? Ведерко бы нам, коня напоить».

«Вон ведро», — кивнул крестьянин на ведро у колодца. — «Бери». Застегиваясь, он медленно подошел.

«У нас за это вот как попало бы!» — сказал ему Володя. — «Отправлять естественные надобности на улице строго запрещено. Немцы приказывают за это в тюрьму сажать».

«Так я же не надобности, а просто…», — равнодушно сказал крестьянин, назвав свое действие подлинным словом. Это был низкорослый, но широкоплечий и ладно скроенный человек с небольшой, аккуратно подстриженной бородкой и с тем сонным выражением глаз, которое чаще всего бывает напускным и скрывает за собой живую мысль и острый взгляд.

«Ну, как вас немцы тут грабят?» — спросил Марк, выйдя из пролетки.

«Грабят?» — переспросил крестьянин. — «А чего ж им не грабить? Ведь мы привычные. До войны немцев не было, а грабили нас так, что шкура лопалась. Немцы того опыта не имеют, раза в два полегче действуют».

«Ну, это ты, пожалуй, врешь», — сказал Марк.

Человек смачно плюнул под ноги и спросил, нет ли закурить. Марк протянул ему кисет с махоркой, которой его снабдил Дробнин. Крестьянин свернул козью ножку гигантского размера.

«Настоящую советскую махорочку курите», — сказал он, оживившись и подмигивая Марку. — «У нас ее теперь ни за какие деньги не достанешь. Хотите — фунт сала за пачку дам?»

У Марка не было другой махорки, только та, что осталась в кисете после вторжения этого бесцеремонного селяка.

«Да, так насчет грабежа мы разговор вели», — сказал человек, закурив. Он снял меховую шапку и пригладил редкие волосы. — «Я сказал, в два раза легче грабят, но может и в три. Вот, посчитай-ка. Поделили мы землю, и на моих едаков пало восемь гектаров пахоты. А на них немцы накладывают, сдать то есть, пятнадцать центнеров зерна. Посчитай-ка, что мне остается, если я соберу даже не настоящий, а сталинский урожай центнеров по десять. А ведь соберу больше».

«Если тебе верить, так немцы прямо благодетели», — сказал Коровин, черпая в колодце воду.

«Мне, товарищ дорогой, на немцев и на весь свет начхать», — сказал человек и далеко плюнул. — «Ты меня не трожь, так я на ноги стану, себя прокормлю и тебя голодным не оставлю. Немец полегче действует, это я вам прямо говорю. Возьмите хоть корову. Теперь мы с коровы сто десять литров молока должны сдавать, а свои за три сотни литров наваливали. Это как же выходит-то?»

«Это выходит», — сказал Марк, — «что немцы еще гайку не закрутили, но закрутят».

«Вполне возможно», — согласился хозяин ведра. — «Они ведь со Сталиным заодно против нас, крестьян».

«Вот уж загнул», — сказал Марк, начиная свертывать козью ножку. Селяк внимательно следил за тем, как Марк насыпает табак, потом сказал:

«Загнул или нет, это вопрос другой. Каждый по-своему загибает. Вот вы, например, интеллигентно козью ножку согнули, а я по-своему, по-мужицки. У нас и разное понятие обо всём может быть. Говорите — загнул, а скажите, Сталин стоит за колхозы?»

«Что ж тут говорить, известно», — сказал Марк.

«Вот, и я так думаю. Сталин за колхозы и Гитлер за колхозы. Немцы запрещают нам делиться. Мы поделились, так они грозятся опять в кучу нас согнать».

«Немцам коллективизированных удобнее грабить», — сказал Марк.

«А я что ж говорю?» — живо откликнулся мужик, принимая от Коровина ведро. — «Колхозы для того и придуманы, чтоб нас было легко грабить».

«Ну, мы поедем. Тебя всё равно не переговоришь», — сказал Марк, садясь в пролетку.

«Ты меня лучше не переговаривай. Я, братец ты мой, сколько лет молчал, хватит. Лучше насчет махорки поговорим. Хотите, два фунта сала дам? Килограмм? Нету? Ну, тогда счастливого пути».

К вечеру приехали в город небольшого размаха, но все-таки на карте приметный и двумя заводами до войны живший, а тут перед Марком открылась другая страница жизни — городская жизнь перед ним предстала в новом своем, войной сформированном облике. Марк хоть и долго пролежал в домике Ксении Павловны, но жизни города не видел — Дробнин строжайше велел ему из дома не выходить — и фактически Марк увидел город лишь в тот предрассветный час, когда Володя повел его с Коровиным в дальнюю дорогу. Много ли увидишь в такой короткий час, да еще затемненный ночью? Так что тот город, которого они достигли к вечеру, был, по-настоящему, первым приобщением Марка к городской жизни.

До войны промышленные городки районного значения изо всех сил тянулись, чтобы, Боже упаси, их за деревню не приняли. Городского в них было — кот наплакал. Воду из уличных колонок брали, канализации не ведали, электричество получали со всевозможными ограничениями. Больших построек было мало, и люди больше жили в своих домишках, а свой домишко в городе мало чем отличается от хаты в селе. При всём том, отделенность от деревни строго поддерживалась. Главные улицы для конного транспорта были воспрещены, для автомобилей предназначались, хоть автомобилей в ином таком городе и с десяток не насчитывалось. Постановления о чистоте, длинные и маловразумительные, горсоветами выносились, но кони по неграмотности их не читали, и потому на боковых улицах после них всегда следы оставались. Вокруг этих следов шла постоянная борьба между милицией и населением — уборка улиц возлагалась на жителей, а не может же горожанин за каждым конем, проходящим мимо его дома, следить и запрещать ему справлять тут конскую нужду. Такие малые городки колхозным половодьем захлестывались, заезжими дворами обрастали. Колхозники были первыми, что в очередь за промтоварами с вечера становились. Они ловко торговали на базаре. Горожане, с трудом сводящие концы с концами, кляли их за жадность, алчность, скупку промтоваров. Колхозники, у которых дети вконец обносились и в хатах — вопиющая нищета, кляли горожан, которые на жалованье живут, а не ждут, как колхозники, распределения на трудодни, при котором очень часто и распределять-то нечего.