Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [197]

Такое простое представление помогает воевать, Марку же оно помогало и в его возвращении к жизни. Он чувствовал себя в пустыне потому, что живая земля была там, далеко, где свои. Но вот перед ним лежала земля, о которой он думал — пустыня! — лежала несомненно живая, полная сил. В домах топятся печи, дым выходит из труб, тает в утренней прохладе. Мальцы в длинных отцовских пиджаках гонят коров. По улицам проходят немецкие солдаты. Девки от колодца несут на коромыслах воду, немцы к ним подстраиваются на ходу, лопочут что-то свое, а девки меж собой перемаргиваются, перекрикиваются веселыми шутками и видно, что страха перед чужеземными кавалерами у них вовсе нет.

Марк по-настоящему в первый раз видел оккупированную землю, и всё ему было в диковинку. Из лесов, по которым он бродил с отрядом, много не увидишь. Когда шел с Павлухиным, а потом с Щегловым, видел прифронтовье, в котором жизнь не строится, а разрушается. Потом лагерь, мир, ограниченный каменной стеной. Затем домик Ксении Павловны с пустыней, созданной им для себя. Увиденное теперь, ему было удивительно, но вместо того, чтобы вызывать у него лишь любопытство, оно рождало тяжелое чувство потерянности.

Проехали еще одно большое село с недавно отремонтированной и ярко, щедро покрашенной церковью, с крестьянами, занятыми своими делами, и тут Марк с явным негодованием сказал Володе, что он не понимает людей, не понимает, что с ними стало. Война идет, враг кругом шатается, а они словно от всего в стороне живут и ничего знать не хотят.

«Вот вы, например», — прямо обратился Марк к Володе. — «Кто вы, что вы?»

Володя был так молод и так открыт всему на свете, что он вовсе не заметил злости, прозвучавшей в вопросе Марка, да и сам вопрос понял совсем не так, как его задавал Марк. Он очень дружелюбно кивал подбородком, поросшим рыжеватым пушком.

«Если вы обо мне спрашиваете, то я могу вам сказать, что за год до войны я был принят в комсомол. Мой отец был бухгалтером, теперь он с Дробниным служит в городской управе», — сказал Володя.

«Выбросили комсомольский билет и перестали быть комсомольцем», — тихо сказал Марк.

Володя опять не заметил, что за словами Марка скрывается тяжелое отвержение его, и ответил очень открыто:

«Нет, комсомольский билет я сохранил. Жалко, знаете ли, выбрасывать. Но комсомольцем я перестал быть, это правда».

«И стали полицаем», — сказал Марк, отвернувшись Только теперь Володя почувствовал, что Марком владеет недоброе чувство. Он сразу потух в лице, даже побледнел и чуть-чуть дрожащим от обиды голосом сказал, что и полицейские нужны.

«Вот, хотя бы для того, чтобы вас проводить», — сказал он, тут же напугался, что его слова обидят Марка, и своим прежним тоном, очень дружелюбно, сказал:

«Вы не можете себе представить, что тут было, когда война началась. Я хотел уходить вслед за своими, но папа на призывной пункт пошел, а мама была больна, нельзя же было бросить! Но дело не в этом. Когда пришли немцы, то тут такой разбой начался, что людям совсем плохо стало. Вы думаете, что от немцев разбой? И от них, конечно, но и от своих. Свои ужасно вели себя. Впрочем, я опять не так говорю. Видите ли, немцы выпустили из тюрем всякую уголовную публику. Каждый уголовник объявил себя жертвой коммунизма, и немцы по глупости, а может быть, и по расчету, верили им и назначали на руководящие посты. Началось такое, что просто ужас. Девушек насиловали, дома грабили, в тюрьме людей били. К немцам с жалобами лучше было не обращаться, у них на всё один ответ — германская армия в грабежах не участвует, разбирайтесь сами. В это время папа с Дробниным в город пришел. Он создал отряд самообороны. Люди сразу окрестили нас полицаями, сначала было обидно, но потом привыкли. В такое время полицейские нужны. Мы тогда были безоружными, да и всего-то нас собралось двадцать семь человек, всё больше бывшие комсомольцы. Мы кулаками дрались против вооруженных бандитов. Пятеро из наших смертью храбрых пало. Папу бандиты ранили. Но кое-как мы их обуздали, покинули они наш город, теперь владеют районом, через который мы будем проезжать. Дробнин стал бургомистром, с тех пор в городе тише, хотя и грабежи и убийства случаются».

Впоследствии всех русских полицейских гуртом в предатели и немецкие наемники зачислили и это опять одна из хитрых неправд войны. Были такие, что людей бедой били, но и такие, что людей от беды защищали. Однако, предубеждения стойкими бывают, и хоть Марк, выслушав Володин рассказ, немного задумался, но от своих мыслей о нем не отказался.

«Всё это может быть и так», — сказал он. — «Может и правда, что в вашем полицейском отряде…» Володя при этих словах поморщился и Марк поправился: «Может быть в вашем отряде самообороны сплошные защитники народа, но только не это ведь главное».

«Что же главное?» — спросил Володя. Во время этого разговора он несколько раз начинал сердиться, но у него совсем не было к этому способности, и очень скоро он опять смотрел дружелюбно и с той детской готовностью слушать, которая отмечает добрые молодые души.

«Главное в том, что люди как бы утеряли понятие, что война идет и не помнят, за что она ведется», — сказал Марк.