Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [202]

Человечек трещал без умолку, а Кулешов очень сердито оглаживал бороду и глядел в сторону. Дождался, пока он кончил, и сказал:

«Ты, мабуть, сукиным сыном навсегда останешься. Подкупил нашего финансового инспектора, налог не хочешь платить. Инспектора мы прогнали, а теперь за тебя возьмемся. Ишь, какой капиталист сыскался!»

Юркий вовсе не обиделся на слова Кулешова, он тоненько хохотнул, прежде чем ответить.

«Я, ваше высокоблагородие, под защитой немецких властей нахожусь», — развязно сказал он. — «Теперь частное предпринимательство будет поощряться, а вы хотите меня налогами давить. Нет, знаете ли, господин бургомистр, ваше время прошло, это вам не под советской властью».

«Ну и зараза», — с откровенной ненавистью сказал Кулешов. — «При советской власти городским торготделом заведывал, в партии состоял, а теперь свой торготдел хочет открыть, да еще не смей его тронуть, он, видите ли, ц… из себя перед немцами разыгрывает. Обиженный советской властью сукин сын».

Коровин от такого разговора, стоя позади Марка, всхлипывал от смеха, но юркому человечку всё было нипочем. Он смеялся, трогал Кулешова за рукав, подмигивал Марку, Володе, Коровину.

«Его благородие, господин бургомистр, всегда на меня всякий поклеп возводит», — сказал он весело. — «В партии состоял, торготдел — какое всё это имеет значение? Я — сознательный антикоммунист, партию изнутри подрывал». Тут он вовсе развеселился, хотел даже хлопнуть Кулешова по плечу, но тот отодвинулся. «А к тому же, ваше благородие, разве вы не знаете, что в нацистской партии с Гитлером много немецких коммунистов состоит?», — спросил он. — «Бывших, конечно. Я подумываю, не организовать ли русскую фашистскую партию. Вас вождем выберем, борода у вас на все сто десять».

Марку казалось, что Кулешов вот-вот ударит юркого, но тот заговорил о другом:

«Серьезно говоря», — сказал он, — «селянка у меня сегодня знаменитейшая. По прейскуранту называется сборной. Зайдемте, не будете жалеть».

«Ты за нее штаны с людей снимаешь», — сказал Кулешов. — «Я твою селянку не люблю, борща хочу».

«Можно и борщ сообразить», — согласился маленький.

«Зайду к тебе, когда ты налог городской управе заплатишь», — сказал Кулешов. — «Имей же совесть».

«Жаль», — сказал юркий. — «Значит, никогда вам не зайти, налог-то я определенно не буду платить».

Кулешов повернулся и молча зашагал вдоль улицы. Оставив юркого на месте, они пошли следом. Отойдя шагов тридцать, Кулешов вдруг шумно, с каким-то хрипом выдохнул воздух и сказал Марку:

«Растревожил, подлец! Я селянку в молодости ел, а потом по тюрьмам да лагерям только рассказы о ней слушал и сам рассказывал. Я в уме могу сто сортов селянки приготовить, один другого лучше. Растревожил, подлец».

«Вы в тюрьме были?» — спросил Марк, не зная, что сказать.

«Я много чего пережил», — угрюмо проговорил Кулешов. — «Из кулаков я, а кулак тварь зловредная, он ни от чего не гибнет, и даже Сталин его не мог извести».

Заночевали они у Кулешова — места в его хате на много людей могло хватить, так как это была не хата, а кинотеатр. Зал с экраном сгорел, а фойе уцелело, в нем-то и поселился Кулешов. Он спал в тесном закутке без окна, в котором раньше буфет хранил свои запасы, а им всё остальное пространство предоставил. Коровин и Володя раздобыли соломы. Кулешов из своего закутка вынес охапку гардин, снятых с окон, они послужили им и простынями и одеялами.

«На заимке у пасечника было лучше», — сказал Коровин, укладываясь спать между Марком и Володей. — «Воздух там такой был, что закачаешься, а тут мышами и пылью воняет».

Под утро Марк проснулся от колесного скрипа. За окном было совсем темно, и темнота раздиралась этим скрипом словно через город, по всем его улицам, двигался нескончаемый армейский конный обоз. Он встал, подошел к окну, но за окном было темно, и скрип раздавался не рядом, а плыл где-то по соседним улицам. Как ни тихо поднялся Марк, а Кулешов в своем дальнем углу услышал и подал ему голос. Марк наощупь двинулся в его сторону, кое-как дошел, нащупал табуретку и сел.

«Я говорю, что это деревня на базар тронулась», — сказал Кулешов, громко зевая. Марк его не видел, темно, как в закупоренной бочке, а он продолжал:

«Столпотворение сегодня будет в городе, каждую неделю так бывает. Немцы попервоначалу боялись базар допустить, да разве могут они удержать? Деревне без базара не прожить, да и городу не выдержать».

«Когда мы ехали, я всё думал, как это так получилось, что война, противник тут находится, а люди, по всему видно, в хозяйство ринулись», — сказал Марк, шелестя бумагой. Он закуривал.

«Ты и мне сделай закрутку», — попросил Кулешов. Он опять громко, протяжно зевнул. — «А ринулись в хозяйство, так ведь это понятно. Сколько годов людей от хозяйства удерживали».

Марк зажег спичку, прикурил и передал козью ножку Кулешову, а для себя начал вертеть другую. «Пользы от такого хозяйства мало. Немец всё подчистую может выгрести», — сказал он.

«Это верно, но говорят же, о смерти думай, а жито сей. Никому наперед не дадено знать, что будет и как всё повернется… Дробнин пишет, что ты на другую сторону путь держишь. Что так, иль дела тут для тебя нет?»