Богат и славен город Москва - [7]
– Здравствуй, хозяюшка. Прими непрошеного гостя, по имени Пантюшка, по прозвищу Гнедыш. Тебя величают как?
Вместо ответа девчонка расхохоталась.
– Ты чего? – Пантюшка обиженно тряхнул волосами. Девчонка захохотала громче. Худенькие плечики ходуном заходили под холщовой рубашкой с обтрёпанной тесьмой вокруг ворота.
– Полоумная, что ли?
– Полу… ха-ха-ха… Это ты – полурыжий!
Пантюшка забыл, что волосы у него отросли. На макушке выросли рыжие, а концы остались чёрными. Чернила не смылись, крепкие.
– Не полурыжий я, крашеный.
– Кто тебя так?
– Сам. Когда из Орды уходил. Чтоб на ордынца походить. У меня и халат и шлем были.
– Складно небылицы сказываешь. – Девчонка перестала смеяться и отвернулась к окну. Лицо у неё было продолговатое, нежное. От чёрных прямых ресниц падали тени. Чёрные, не убранные в косы волосы спускались вдоль щёк. Таких девчонок Пантюшке видеть не приходилось. Стало обидно, что она ему не поверила.
– Небылицы? – Пантюшка задрал рубаху чуть не до плеча. На груди обозначились узкие полосы, расходившиеся как три луча. – Плетью-трёххвосткой бит, видишь. А это видишь? – Пантюшка закатал штанину на правой ноге. Повыше колена виднелись синеватые завитки арабских букв.
Девочка сдвинула тонкие брови, и Пантюшке вдруг показалось её лицо очень знакомым. Только этого быть не могло. Они никогда не встречались.
– Что это у тебя на ноге? – спросила девчонка так тихо, что Пантюшка едва расслышал.
– Тавро. Ордынцы пленных клеймят, словно скот.
– Значит, правда, бежал из Орды, значит, не трус?
– Не трус. Медоеда твоего испугался, так он кого хочешь устрашит. На что князь Юрий Всеволодович Холмский первый храбрец, а доведись – и он устрашится.
– Ты почему вспомнил о Холмском?
Тонкие брови соединились ещё плотнее. Тёмные синие глаза уставились на Пантюшку.
– В Орде с Холмским встретился. Вызволить меня обещал. Пантюшка рассказал, как бежал из Орды, напрасно прождав князя за сундуком.
– Куда ж твой князь подевался, почему в шатёр не пришёл?
– Пировал, должно быть, всю ночь у хана. Шадибек пиры страсть любит.
– А меня Устинькой зовут, – неожиданно сказала девчонка.
– Вот и ладно. Я про себя всё открыл, теперь – твой черёд. Откуда ты, Устинька?
– Медоедка гонобобель съел, – сказала Устинька. На Пантюшкин вопрос она не ответила.
– Пускай. В лесу ягод довольно. Деревню ордынцы на дым пустили?
– Свои. Серпухов с Рязанью бились.
– Откуда узнала, если не здешняя?
– У сороки на хвосте сто вестей. – Устинька отвернулась. Ну и девчонка! Подзатыльник ей дать, чтоб посмирнела. Но была она такая худенькая, маленькая. Если встанет, то и до плеча Пантюшкиного не дотянется.
– Ладно, – сказал Пантюшка миролюбиво. – Не хочешь говорить – не сказывай. А куда путь держишь, полюбопытствовать можно?
– Можно. Путь мы с Медоедкой держим в стольной город Москву. Пойдёшь с нами?
ГЛАВА 3
С Петрушкой вдоль Ордынки
Комедианты завязывают себе вокруг тела одеяло, изображая таким образом переносной театр, с которым они могут бегать по улицам и на котором могут происходить кукольные игры.
Адам Олеарий, путешественник XVII века
За разговорами не заметили, как день прошёл. Ночевать остались в избе.
Устинька взобралась на печь, Пантюшка устроился на пристенной лавке. Медоедка развалился посредине избы, на полу. Во сне он сопел так громко, что казалось, работает огромный мех для раздувания огня.
Чуть свет Пантюшка поднялся, вышел на улицу – насобирать поленьев, заготовить лучину.
Когда он с охапкой дров вернулся в избу, Устинька не спала. Увидев Пантюшку, она улыбнулась. От этой улыбки Пантюшке сделалось радостно, словно Устинька была ему младшей сестрой. Он почувствовал себя взрослым и сильным.
– Медоедка умеет плясать, – сказала Устинька, продолжая улыбаться. Она захлопала в ладоши и запела:
С первыми звуками песни Медоед поднялся на задние лапы.
Устинька взмахнула рукой и поплыла по избе, мелко перебирая рваными лапотками. Медоед затопал следом. Устинька закружилась – закружился и он.
– Вот так Медоед! – закричал Пантюшка. – Кто ж его научил?
– Кто, как не я. Его в лесу брат нашёл и мне принёс. «На, – сказал, – Медоедку, чтоб не скучала». Медоедка тогда маленький-маленький был, меньше меня. Шёрстка пушистая, мягкая. Я его обняла, он и подумал, что я ему мать, и стал во всём слушаться.
– А брат где?
Устинька перестала улыбаться.
– Там, где тебя нет, – сказала она и отвернулась к стене.
– Тьфу! – возмутился Пантюшка. – Напасть, не девчонка. Ни о чём спросить нельзя, всё за обиду принимает. Медоедка – и то добрее.
– Добрее, – откликнулась Устинька не оборачиваясь. – Он маленький, потому и добрый. Ему двух лет не исполнилось, а мне – целых десять.
– Тебя послушать, так я на четыре года должен быть злее. Мне скоро четырнадцать.
– Всё равно ещё малолеток. Вырастешь – тогда и озлеешь: примешься за власть биться, или за имущество, или ещё за что-нибудь.
Пантюшка во все глаза смотрел на Устиньку. Таких девчонок он сроду не видал.
– Рассуждать ты горазда, а делать умеешь ли что? Устинька задумалась.
– Ладно. Ступай в подклеть, принеси зерно. Смелем на жерновах, испечём в дорогу лепёшек. Придумал я, как до Москвы добраться. Теперь и Медоедка поможет.
