Богат и славен город Москва - [5]
Вот этот-то Капьтагай и стоял посреди шатра. Его рысьи глаза прощупывали темноту. В руке светилась полоска ножа.
«Пропал, – успел подумать Пантюшка, – сейчас полоснёт».
В два прыжка Капьтагай очутился рядом. Пантюшка вобрал голову в плечи и перестал дышать. Он не видел, как немой сдёрнул с крышки сундука брошенный князем кафтан. Да и не мог Пантюшка догадаться, что не он, а кафтан привлёк к сундуку Капьтагая. Рысьи глаза разглядели золотые цветы и травы, едва мерцающие в темноте на красном, словно алая кровь, поле. Красивый наряд. В таком не стыдно пройтись мимо белых, расшитых узорами юрт.
Вмиг Капьтагай сорвал с себя латы, сбросил синий, подбитый овчиной халат. Кафтан русского князя пришёлся ему не впору, оказался велик. Это обстоятельство немого ничуть не смутило. Он закатал рукава и затянул пояс потуже. Справившись, откинул тяжёлую крышку и заглянул внутрь. Пусто. Не может быть, чтобы в таком большом, обитом железом сундуке ничего не водилось. Наверное, что-нибудь да припрятано, только в темноте не видать. Не долго думая, Капьтагай прыгнул в сундук. Островерхий шишак зацепился за крышку, слетел с головы и покатился со звоном.
Всё, что случилось дальше, произошло словно и не с Пантюшкой, а с кем-то другим. Не помня себя, он вскочил, двумя руками прихлопнул тяжелую крышку, повернул на три оборота торчавший в скважине ключ, подобрал всё, что сбросил с себя Капьтагай, и бросился вон. Вдогонку ему из сундука несся грохот. Пантюшка, не слушая, опрометью мчался прочь.
Землянка, куда он влетел, невысоким бугром торчала в стороне от Хажибеевой юрты. Здесь среди котлов и горшочков Пантюшка жил. Хозяин сюда почти не заглядывал.
– Я тебя наусил? – сказал он однажды Пантюшке.
– Научил, хозяин.
– Хоросо наусил?
– Хорошо.
Учил Хажибей трёххвостой плетью. Порол за любую оплошность.
– Делай, как наусил. Хоросий сернила делай. Моим сернйлом все любят, во всей Вселенной любят.
Это было правдой. Слава о чернилах Хажибеевой варки шла далеко. Торговые гости, приезжая в Орду, наведывались к Хажибею, чтоб запастись на продажу его чернилами. О стойкости Хажибеевых чернил красноречивее слов говорили руки Пантюшки, чёрные от постоянной варки чернильных орешков и клея. Оттереть чернильные пятна не удавалось ни водой, ни тряпицей.
«Вот и ладно, что стойкие, – подумал Пантюшка, косясь на котлы и горшочки и освобождая ноги от ненавистных оков. – Хоть под дождь попаду, хоть в Итиле искупаюсь, всё одно – не сойдут».
Он бросил оковы в большой котёл – пусть тонут. Затем опустил в котёл свою голову и помотал волосами в чёрной, чуть густоватой жиже.
– Теперь не скажешь, что я похож на Чингисова жеребца, – сказал он вслух, вытащив голову и вытирая волосы грязной тряпицей.
«Волоси у тебя, как у лосади великого Чингисхана», – любил говорить хозяин и без нужды дёргал Пантюшку за рыжие лохмы.
– И за вихры таскать больше не будешь, – добавил Пантюшка. Не беда, что хозяин не слышал. Всё равно скоро узнает, что один из его рабов убежал.
Пантюшка взял тонкую палочку и, обмакнув её в тот же котёл, начернил ресницы и брови. Потом подцепил из горшочка с вишнёвым клеем тёмную прозрачную каплю и промазал углы глаз. Кожа от клея стянулась. Глаза превратились в щёлки.
Если б Пантюшка мог посмотреться в ручей или в медный таз, он бы себя не узнал. Ордынец и только.
Оставалось надеть поверх своей рвани Капьтагаевы халат, латы и шлем и покинуть землянку.
Когда преображённый Пантюшка вышел наружу, Орда ещё мирно спала. Не колыхались пологи юрт, не дымились костры. Предутренняя тишина стояла от земли и до неба. Спали не только люди. Небольшими холмами между недвижных юрт лежали верблюды. Опустив головы до земли, дремали стреноженные кони.
Пантюшка выбрал лошадку поменьше, вскарабкался на неё.
«До Итиля бы добраться, а за Итиль, сказывают, ордынцы редко наведываются».
Он ударил голыми пятками по мохнатым бокам. Лошадка заторопилась. Привычной дорогой она вынесла Пантюшку в открытую степь.
Однако далеко уйти не пришлось.
Едва взошло солнце и метёлочки ковылей стали стряхивать капли росы, показался сторожевой отряд. Немало таких отрядов рыскало по степи и ночью и днём. Пантюшка об этом знал, но надеялся проскочить. Даже теперь, столкнувшись с разъездом, он не подумал сдаться.
– Скорее, скорее, – понукал он лошадку. Лошадка спешила. Но кони преследователей мчались проворней.
Всё ближе топот копыт. Фырканье лошадей, гортанные крики…
Последнее, что Пантюшка услышал, был свист аркана и собственный сдавленный хрип.
Аркан захлестнул плечи и шею. Пантюшка рухнул на землю, теряя сознание.
Когда он открыл глаза, он увидел прозрачное небо, опрокинутое над землёй голубой бездонной чашей. Солнце уже поднялось. От прогретой земли поднимался запах полыни. Пантюшка повёл глазами. Во все стороны от него расходилась холмистая степь, поросшая весенними травами.
На всём обозримом пространстве не было видно ни единой души. Ордынцы исчезли, как провалились.
Пантюшка ощупал себя – не побит, схватился за шею – свободен!
Латы и шлем спасли его от ушибов, но где же аркан?
«Почему ордынцы меня отпустили? – удивлённо подумал Пантюшка. И вдруг догадался – Да они меня за самого Капьтагая приняли. Халат его увидели, латы увидели, а в лицо заглянуть не додумались. Размотали аркан—и в степь, испугались, что признает немой, кто его заарканил».
