Богач и его актер - [13]

— А дальше? — спросила мама.

— А дальше — чем черт не шутит!

— Ничего себе выражение! — перебила его мама. — Мечтаешь быть священником, а карьеру хочешь строить при помощи черта! Не годится!

— Ну что ты, мама, это просто так говорят, для смеха, просто такое выражение!

— Тебе придется поработать над собой, очистить свой язык от таких выражений. Священник не должен на каждом шагу поминать черта, как ты это любишь. Но ничего, надеюсь, ты с этим справишься. А дальше? Надо говорить не «чем черт не шутит», а «с божьей помощью». Так что там дальше с божьей помощью?

— А дальше с божьей помощью стану епископом.

— Епископом! — Мама всплеснула руками. — И как ты представляешь себя в роли епископа?

— Большой столичный храм, возможно, даже кафедральный собор, — с упоением заговорил Ханс. — Какой-нибудь большой праздник, Рождество или Пасха. Яблоку негде упасть. И вот выхожу я, в золотом облачении. Я взмахиваю рукой, начинает играть орган и петь хор. Все преклоняют колена, я читаю молитву, и все повторяют за мной. Я взмахиваю рукой еще раз. Хор умолкает. Я иду к кафедре, взбираюсь на нее по винтовой лестнице. Знаешь, мама, там сбоку, у колонны, такое приспособление, похожее на золотую бочку с балдахином, оттуда епископ читает свою проповедь?

— Знаю, знаю. Все знают. Ну и дальше?

— Дальше я громко читаю проповедь, и все эти люди, пятьсот человек, а то и тысяча, слушают меня, благоговейно внимают моему слову. Потом я схожу с кафедры, все благодарят меня, я раздаю причастие…

— Жизнь епископа — это не только богослужения, — обронила мама.

— Мне это прекрасно известно, — согласился Ханс. — Еще я принимаю священников, подписываю разные документы, кого-то назначаю, а кого-то и снимаю с должности. Меня все уважают, меня все любят. Священники целуют мне руку, не говоря уже о простых прихожанах. Если они встречают меня на улице, они склоняются к моей руке, а я благословляю их, осеняю их крестным знамением.

— Замечательно, — сказала мама. — Кажется, теперь я поняла, почему ты хотел пойти в армию.

— Ну и почему? — подозрительно спросил Ханс. Он никак не мог найти связи между двумя этими желаниями.

— А вот подумай сам. Ты же очень умный мальчик и сын таких умных родителей, ты должен догадаться сам. В армию идут, чтобы служить нации и королю, в священники идут, чтобы служить Богу и народу, но ты и туда и туда хочешь идти совсем не за этим. — Мама говорила с непривычной строгостью, будто выговаривала взрослому человеку, а не пятнадцатилетнему мальчику.

— Так зачем же? — спросил Ханс.

— Действительно, зачем? — спросила мама и, помолчав, продолжила: — Дорогой Ханс, я хочу задать тебе еще один вопрос. Возможно, тебе покажется странным, что этот вопрос мать задает своему сыну-подростку. Уже два года примерно раз в месяц я получаю письма без обратного адреса, написанные нарочитыми каракулями. Так обычно пишет человек, который хочет скрыть свой почерк. Или пишет левой рукой, хотя на самом деле настоящий правша. Ну или левша — правой, хотя какая тут разница. Чудны́е письма. Неизвестный поклонник, называя меня на «ты», пишет мне, как я прекрасна, как я изящна и мила и как он в меня влюблен. Я бы не назвала эти письма слишком дерзкими. В них нет никакой непристойности, нет рискованных комплиментов. И это тем более странно. Особенно же удивительно, что это письма без марки. Мой загадочный поклонник доставляет их в почтовый ящик напрямую, очевидно, он пешком бежит со станции. Может быть, это молочник или зеленщик, как ты думаешь?

— Не знаю, — мрачно произнес Ханс. И вдруг грубовато спросил: — К чему ты мне это рассказываешь? Разве прилично, чтобы мать рассказывала сыну такие подробности своей интимной жизни? Ты папе об этом рассказала?

Мать засмеялась:

— Конечно, рассказала, мой милый маленький моралист. Вот мы с папой и гадаем, что это за странности. Какая интимная жизнь, бог с тобою! Какой-то, судя по почерку, не очень грамотный и не слишком умный обитатель здешних мест. Может, действительно молочник, или мясник, или угольщик, да мало ли народу приходит сюда по разным надобностям. А может, кто-нибудь из слуг — садовник, конюх?

— Понятия не имею, — буркнул Ханс.

— Если тебе что-нибудь придет в голову, — попросила мать, — немедленно мне сообщи. Видишь ли, эти письма не так уж мне докучают. Это забавно и не более того, но все-таки в этом есть что-то неправильное, ненужное. Лучше бы их не было.

— При чем тут я?! — вскинулся Ханс.

— Ты, конечно, ни при чем. — Мать развела руками. — Я только поделилась с тобой своими мыслями и задала тебе вопрос. Вдруг ты, проходя мимо домика нашего садовника, случайно видел, как он выводит эти каракули? Нет значит нет. Но ты все-таки подумай.

— О чем?! — спросил Ханс так громко, что отец, который метров за триста проверял удочки, услышал его голос и обернулся.

Ханс увидел фигуру своего отца на фоне серой воды — красивого, стройного, сильного, в высоких сапогах. В руке у него билась серебряная рыбка.

— Что? — издалека крикнул отец.

— Кого поймал? — крикнул Ханс.

— Окунь! — Отец помахал рукой, приглашая Ханса подойти поближе.

Ханс неторопливо пошел к отцу.