Боевая машина любви - [9]

А Альсим стал. И был ревностным служителем Князя и Истины. Настолько ревностным, что пошел против Уложений Свода, послав Эгину письмо.

Направлять частным лицам почту при помощи ученых альбатросов офицерам Свода было категорически запрещено. И кому, как не Альсиму, было об этом не знать! Никто столь не уязвим для всепроницающих очей упырей из Опоры Единства, как высшие чины Свода. Альсим фактически рисковал не только должностью, но и жизнью, отправляя Эгину сверхсрочную корреспонденцию.

Что же писал Эгину Альсим?

«Любезный друг Эгин,

Смею думать, ты в добром здравии. Пиннарин сходит с ума. Очень неладно с Небесным Гиазиром. Мое слово, рассчитываю только на твое присутствие. Промедление хуже смерти.

Во имя Князя и Истины!

Кланяюсь, А.»

Разумеется, ни о каком тройном жаловании матросам и подарках капитану речь в письме не шла. О такой ерунде, как финансирование морского путешествия Эгина в Новый Ордос, а затем сухопутного – в Пиннарин, Альсим, разумеется, не вспомнил.

Скорее всего, дело здесь было даже не в том, что сытый голодному не товарищ. И не в том, что Альсим, живущий на всем готовом и не испытывающий нужды в деньгах, просто не знал о скудости доходов Эгина, который два года назад добился беспрецедентного увольнения из рядов Свода (откуда по традиции уходили только вперед ногами) и не получил никакой пенсии. А в том, что у Альсима от неких загадочных событий чрезвычайной важности мозги разжижились и стекли в сапоги.

Об этом свидетельствовало соседство светского «кланяюсь» с официальной формулой «Во имя Князя и Истины», которую обычно помещали в конце дипломатических нот и важных циркуляров.

В пользу этого говорила и фраза «промедление хуже смерти». Что может быть хуже смерти? Ну уж не так называемое «бесчестие», как полагают некоторые идиоты. Офицеры Свода это знают. Хуже смерти может быть только смерть в Жерле Серебряной Чистоты. Если речь идет об этом, то чем здесь может помочь он, Эгин?

«Рассчитываю только на твое присутствие», – писал Альсим.

И это тоже очень странно. С каких пор пар-арценцы Свода Равновесия рассчитывают только на приезд в столицу друга, находящегося на покое в какой-то глухой провинции?

А Пиннарин тем временем «сходит с ума».

В каком-то смысле, столица княжества всегда только то и делает, что сходит с ума. Разве можно расценить иначе прошлогоднее празднование юбилея сиятельной княгини Сайлы? Тогда весь столичный рейд был залит оливковым маслом, чтобы ни одна волна не мешала пению шести хоров, стоящих на стилизованных под раковины жемчужниц плотах, влекомых к Пиннарину со стороны открытого моря.

Разве это не признак сумасшествия столицы, когда девушкам, застигнутым за нарушением Уложений Жезла и Браслета в форме Первого Сочетания Устами, в качестве самого мягкого наказания татуируют на щеке звезду, уродуя лица и обрекая на вечное поругание?

В каком-то смысле Пиннарин всегда безумен. Безумец не может сходить с ума. С другой стороны, это безумие в Пиннарине – норма. Так было всегда и будет еще долго. Что же в таком случае значит фраза Альсима?

И наконец гнорр Свода Равновесия. Конечно, именно его имел в виду Альсим, говоря о Небесном Гиазире.

Лагха. Единственный Отраженный, по иронии судьбы вставший на вершине пирамиды, построенной для искоренения Отражений и Изменений. На вершине Свода.

Лагха. Муж единственной женщины в Круге Земель, любовную привязанность к которой Эгин не сумел в себе искоренить за несколько лет разлуки.

Человек, отнявший у Эгина Овель, в которой сам не нуждался.

С ним-то что неладно? Может быть, простудился? Что значит это слово – «неладно»? Наш гнорр не в духах и хочет развеять дурные мысли в обществе просвещенного собеседника с Медового Берега? Да почему ему, Эгину, должно быть до всего этого дело?

Так или иначе, Эгин принял решение ехать в Пиннарин вечером того же дня, когда почтовый альбатрос Свода сел у него на дворе.

Письмо действительно писал Альсим. Об этом свидетельствовала даже не столько подпись «А.» в конце, сколько След Альсима. След очень и очень перепуганного человека.

3

«Можно было и не отзываться на такие сумасшедшие письма», – подумал Эгин.

Заложив локти под голову вместо подушки, Эгин лежал на своей койке в одной из двух пассажирских кают «Гордости Тамаев».

Несмотря на то, что каюта находилась не в трюме, а в кормовой надстройке, она была сырой и тесной. Кроме кровати в ней находились лишь крошечный сиротский столик и сундук для вещей.

Вещей у Эгина было мало. Поэтому его вещевой мешок попросту стоял на крышке сундука. А выходные камзол, рубаха и рейтузы качались туда-сюда на гвозде, вбитом в стену.

В матрасе водились худые и очень кровожадные блохи. В раме узенького окна свистел ветер.

Впрочем, такой же точно была и соседняя каюта. Эгин предпочел эту лишь потому, что в ней была подставка для меча, располагавшаяся параллельно изголовью ложа. «Облачному» клинку Эгина, стало быть, здесь было куда комфортней, чем в соседней каюте.

Судно шло вблизи берега. Погода была плохой, но с учетом времени года ее можно было назвать сносной. «Гордость Тамаев» неистово подпрыгивала на волнах. Экипаж, кроме вахтенных, крепко спал, источая винный дух. Эгин маялся бездельем.