Бодлер - [40]

Обычно с Асселино он говорит обо всем и ни о чем, о серьезных и важных вещах, но также и о пустяках. А то и просто сплетничает. Так, 20 февраля он сообщает ему о «местных толках». Попросив, однако, при этом не называть его имени, если случайно они дойдут до слуха какого-нибудь жителя Онфлёра.

«От работников, которые трудятся в саду, я узнал, что какое-то время назад жену мэра застали в исповедальне, где она предавалась любовным утехам. Об этом мне поведали, потому что я спросил, почему церковь Сент-Катрин закрыта в те часы, когда там нет службы. Похоже, именно с тех пор кюре принял меры предосторожности против святотатства. Это несносная женщина — недавно она мне говорила, что была знакома с художником, который расписывал фронтон Пантеона, — хотя задница у нее, наверное, отменная. Ну разве эта история с провинциальными забавами в священном месте не заключает в себе всю соль старинного французского свинства?»

Нормандское уединение Бодлер использовал для ускорения своих все более многочисленных работ. Это переводы из По, от них он не собирался отказываться, это стихи и маленькие поэмы в прозе, и разные заметки, которые он в беспорядке набрасывает на клочках бумаги, они предназначались для статей и эссе, которые он предполагал написать. А кроме того, это его литературные очерки.

Тот, над которым он тогда работал, имел отношение к Теофилю Готье. Сосредоточившись на авторе романа «Мадемуазель де Мопен», он выполнял долг, отдавая дань восхищения, уже вторую после посвящения «Цветов зла» ему, «дорогому и уважаемому учителю и другу», которого он знал долгие годы. И восхищение это было искренним, ибо никто не заставлял его доводить этот очерк до конца.

Бодлер, бесспорно, любит восхищаться, скорее, конечно, инстинктивно, чем по расчету. И доказательство этому то, что большинство людей, которых он высоко ценил, умерли: де Местр, Шатобриан, Бальзак, По… В Готье ему более всего нравится тонкий, аристократический писатель, то есть писатель, который отказывается быть «простонародным», рискуя в таком случае не удостоиться той славы, какой заслуживает. Ему нравится его страсть к прекрасному, его стиль.

«Если вдуматься, — писал Бодлер, — что к этой изумительной способности Готье добавляется прирожденное понимание универсального соответствия и символики, составляющих суть любой метафоры, то станет ясно, что он может непрерывно, без устали и безошибочно определять таинственное положение, какое предметы мироздания занимают в глазах человека. Есть в слове, в глаголе нечто священное, что запрещает нам превращать его в игру случая. Умело пользоваться языком, это значит осуществлять своего рода чудодейственное заклинание».

Кроме того, в Готье ему нравится человек, добрый, отзывчивый, способный радушно встретить начинающих авторов, ободрить их, ведь в самом начале Бодлер и сам испытал это на своем примере, ему нравятся деликатность Готье и его искренность. Для него Готье несомненно ровня самых великих из прошлого, «образец для тех, кто придет, бриллиант, редко встречающийся в эпоху, одурманенную невежеством и удовольствиями, то есть безупречный литератор».

«Эпоха, одурманенная невежеством и удовольствиями…» Бодлер не случайно написал эти слова в самом конце очерка. Они действительно выражают то, что он думал и чувствовал. Они соответствуют тому, в чем он удостоверился с тех пор, как погрузился в бурлящий мир искусства и литературы. И с досадой понял, что Франция не поэтична, напротив, она испытывает врожденный ужас перед поэзией. Во Франции Прекрасное, отмечал он, поставив заглавную букву, «легко переваривается лишь сдобренное острой политической приправой». В этом, по его мнению, причина ломки и подавления любого самобытного характера. В этом причина его собственной печальной судьбы.

Подумать только, в его-то возрасте, в тридцать восемь лет, он вынужден искать пристанища у своей матери!

По прошествии нескольких недель в Онфлёре ему стало недоставать парижской сутолоки. Так же, как недоставало наркотического лекарства, которое ему с превеликим трудом удавалось добывать в местной аптеке, которую с 1850 года содержал Шарль Огюст Алле[41].

К тому же его требовала Жанна…

В марте он вернулся к ней на улицу Ботрейн. Она ужасна, едва передвигается, никогда еще он не видел ее в столь плачевном физическом состоянии…

В довершение всего Жанну разбил паралич, и ее пришлось отвезти в муниципальную больницу предместья Сен-Дени. Бодлер и на этот раз взял на себя расходы по госпитализации, к счастью, не без помощи Пуле-Маласси, с которым его связывали общие литературные планы: второе издание «Цветов зла» с включением множества неизданных стихов, том критических статей о живописи и книга «Искусственный рай».

Выполнив свой долг перед Жанной, Бодлер решает возвратиться в Онфлёр всего через несколько дней после открытия Салона 1859 года. По залам Елисейского дворца он пронесся как вихрь, мысли его были уже далеко, их занимали «обширность неба» и «подвижная лепка облаков» над тихим «домиком-игрушкой» матери.

«ВЛАСТЕЛИН ПАДАЛИ»

Один из друзей, которому Бодлер часто пишет, снова обосновавшись в Онфлёре, не кто иной, как Феликс Турнашон, он же Надар. Нет, они не теряли друг друга из вида, но у Надара не было больше времени пировать и бродяжничать: он женился и очень много работал. Однако теперь он не только, как прежде, отдавал рисунки и карикатуры в газеты и периодические издания, но открыл для себя новую всепоглощающую страсть — фотографию. С марта 1854 года он официально стал фотографом и основал свою мастерскую в доме 113 по улице Сен-Лазар. Специализацией его стали портреты, ему позировали писатели, художники и музыканты, такие как Нерваль (как раз перед самой смертью), Готье, Виньи, Дюма, Санд, Асселино, Банвиль, Делакруа, Доре и Россини. И само собой разумеется, старинный его друг Бодлер, причем не раз. В 1856 году Надар, кроме того, основал Общество художественной фотографии.