Блюз Сонни - [109]

Другой американец сказал:

— Я дам вам конфеты.

И остальные: я дам вам то, я дам вам се.

Нас это просто ошеломило. Два дня Саймон колебался, не зная, что ему выбрать. Потом один капитан, Чарлз Рейли, спавший в том же бараке, что и мы, предложил скрипку — и Саймон не раздумывая передал ему свой комбинезон. Когда другие услышали об этом, поднялся стон.

— Я мог дать вам три скрипки, флейту и большой барабан, — сказал англичанин, предлагавший пальто. — Красный Крест завалил нас этим товаром. За одну скрипку, боже мой!..

Только недели через две мы узнали, чем был вызван весь этот переполох, — то есть узнали о комитете по организации побегов. Комитет этот, как и те, в других лагерях, о которых ты слышал, был великолепно организованной, исключительно ловкой и удивительно успешно действовавшей группой, переправлявшей пленных назад к нашим. В Палене был дом, станция своего рода «подземной железной дороги»,[35] и, попав туда, ты, в общем, мог считать себя в безопасности. Вся штука (надо сказать, очень непростая) была в том, чтобы уйти из лагеря. Хотя охрана была и не на уровне боевых частей, винтовкой охранники владели вполне прилично. Задачей комитета было как-то доставить тебя в этот дом.

Я уже сказал тебе, что комитет был великолепно организован. В него входили портные, сапожники, красильщики, оружейники — словом, все, кто мог сделать что-то полезное. Причиной алчных взглядов, которые приковал к себе комбинезон, было то, что перешитый, перекрашенный и подогнанный, с добавлением к нему ботинок, шлема и крашеного деревянного пистолета, комбинезон превращался в точную копию формы немецкого парашютиста — вещь, обладание которой здорово поправляло дела американца, оказавшегося на итальянской территории. Мы увидели комбинезон Саймона через месяц — и не могли узнать его. Капитану Чаку Рейли надеть его не пришлось: кудри и ирландские глаза капитана заставили комитет отклонить его кандидатуру.

Но хватит об этом. Нас больше всего интересовала скрипка. Скрипка — и одно особое обстоятельство. Обстоятельство, которое, если оно и кажется сейчас случайным, исключительным, во время войны было скорее правилом. Красный Крест, засыпавший паленский лагерь непомерным количеством музыкальных инструментов почти всех видов, какие только есть на свете, в то же время почему-то не прислал с ними ни одного листа нот. Конечно, для музыкантов джаза отсутствие нот значило не так уж много — они могли вспоминать мотивы и импровизировать; но для серьезных музыкантов (а таких, как ни странно, оказалось намного больше даже среди американцев) это было серьезной помехой.

Догадался, что дальше? Наверно, догадался. У Саймона в голове нот было на пятьдесят концертов.

Ты видишь, в каком положении он оказался. Впереди были страшно долгие месяцы, может быть — годы, потому что к тому времени все мы знали: скорого конца войне не предвидится. А тут — люди, которых праздность сводила с ума, люди, которым абсолютно нечего было делать, потому что, ты ведь знаешь, есть международная конвенция, запрещающая офицерам в плену делать что бы то ни было, даже мыть посуду, — и итальянцы, в отличие от немцев, ее соблюдали.

Саймон воспользовался ситуацией. Он предложил, что напишет партитуры, которые знает наизусть, с тем условием, что дирижировать группой будет он сам. Но если Саймон предложил это с некоторым замиранием сердца, то его товарищи по несчастью, не раздумывая, ухватились за это предложение руками и ногами. Примерно из сорока желающих Саймон выбрал двадцать семь человек, игра которых позволяла составить из них оркестр. Чак Рейли, до войны игравший в Бостонском Симфоническом, стал первой скрипкой. А Саймон раздобыл бумаги и принялся за работу.

Как-то я спросил его:

— Неужели ты вправду помнишь все эти ноты?

— А что такого? — сказал он. — Это как азбука — смотри.

Я посмотрел и увидел аккуратные, без единой помарки партитуры: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бах, и кое-кто из новых — Пуленк, Мийо, Копленд.

— Хочешь помочь — можешь переписывать партии, — сказал он.

Я занялся этим, чтобы как-то убить время.

Музыканты преданы музыке. Оркестр Саймона репетировал по четыре, а иногда и по пять часов в день. К концу третьего месяца репетиций у них начало что-то получаться.

То, о чем я расскажу дальше, могло случиться только в Италии. Что итальянцы любят музыку — это, я думаю, для тебя не новость; но знаешь ли ты, насколько поголовна эта любовь и насколько тонко их понимание музыки? Один из лагерных охранников, парень по имени Джино, после первых нескольких недель репетиций стал постоянно околачиваться в зале и во всех прочих местах, где Саймон собирал своих оркестрантов. Джино был человек средних лет, плотный, с заурядной внешностью, но всегда, когда репетиция шла хорошо, на лице его (мы обратили на это внимание) неизменно расплывалась блаженная улыбка. Бывало, что и другие итальянцы останавливались послушать, но Джино проводил с оркестром абсолютно все свое свободное время.

Саймон был счастлив. В применении к заключенному лагеря для военнопленных это звучит несколько странно, но не забывай: Саймон впервые в жизни занимался тем, чем ему хотелось.