Блюз Сонни - [107]

— Да-а, все это правда.

© К. А. Чугунов, 1991 г., перевод на русский язык.

Джордж Брэдшоу ( США ) ПРОЩАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ

В числе напастей, угрожающих писателю-профессионалу, есть одна, о которой я, непонятно почему, до сих пор не слышал ни от кого ни единого упоминания. Эта напасть — люди, которые хотят вам помочь. Я говорю про тех, кто хочет во что бы то ни стало рассказать вам историю.

Таких — добрая половина всего общества, и хотя намерения у них, как правило, самые лучшие, тебе от этого ничуть не легче. Их узнаешь с первого взгляда: стоит им только пронюхать, кто ты такой, и они, начав с неизменного «Вот я знаю одну историю», неумолимо продолжают: «Я вам ее расскажу».

Кольриджу его «Старый моряк», может, и был в диковинку, но для большинства писателей он старый знакомый. И если длинная седая борода не очень типична, то уж блестящие глаза — это правило. И каким бы знатоком его повадок ты себя ни считал, такой рассказчик неминуемо загонит тебя в угол и скажет: «Вот история, можете про нее написать». Думаю, нет необходимости добавлять, что девяносто девять историй из ста оказываются никуда не годными.

Все это было сказано исключительно для того, чтобы поизящней представить вам моего; друга, Алекса Бартона. Ибо он — сотый, он — исключение. Возвращаясь от него, я почти каждый раз приношу с собой что-то такое, что Я могу пустить в дело.

Знаю я Алекса Бартона уже давно, но вижусь я с ним не так уж часто. И видеть его — для меня всегда удовольствие, потому что у него острый скептический ум адвоката по уголовным делам, каковым он и является; и еще потому, что он никогда не упустит случая поставить под вопрос тот ворох расплывчатых предвзятостей, который я именую своими взглядами и мнениями.

Дня два назад, утром, он позвонил мне.

— У меня для тебя кое-что есть, — сказал он. — Выбирайся и давай пообедаем.

— Когда хочешь, — ответил я.

— Тогда сегодня?

Мы пообедали, а потом он рассказал мне то, что у него было припасено для меня. Постараюсь передать это точно так, как я это услышал, потому что, если говорить начистоту, ничего лучшего я придумать не в состоянии.

— Помнишь, — начал Алекс, — это, кажется, было осенью сорок третьего — я встретил тебя в Тунисе. Ты забрел в офицерскую столовую, ту, в летнем дворце бея. Помнишь, наверное, как холодно и сыро было в этом размалеванном старом сарае? Приходилось надевать парку и только потом уже садиться есть. Я целый год тебя не видел, ты был тогда при всех майорских регалиях, и от тебя никак нельзя было добиться, чем: именно ты занимаешься. Ты ни за что не хотел сказать, зачем ты в Тунисе или куда ты направляешься. Я всегда был склонен подозревать, что таинственность ты на себя напускаешь больше из-за смущения, вызванного незначительностью твоей миссии, чем из-за ее секретности. Кому-кому, а тебе я бы ни за что не доверил секретную информацию.

Ты, наверное, помнишь, что случилось в тот день? Делать тебе было нечего, это было совершенно ясно, а я на этот день получил увольнительную, и, нажав на все пружины, мы добились от префекта пропусков в старый город. Страшная скука — плутать по всем этим холодным и сырым переулкам, и рассеять ее сумел только ты — когда захотел купить ковер. Я сделал все, что мог, чтобы отговорить тебя, потому что это была громадина, двадцать футов на двадцать, даже мечтать нельзя было отправить ее из Туниса, но ты выиграл в покер какие-то деньги и был исполнен решимости их истратить. Ты был пьян — вот самое благоприятное для тебя объяснение, которое я был в состоянии дать этому эпизоду.

Но главное в том, что мы были там не одни. С нами был лейтенант с базы бомбардировщиков, за которой числился я. Саймон Тейлор — это имя тебе что-нибудь говорит? Он был штурманом в нашем авиаполку, летал на В-24, худенький такой, тихий и довольно симпатичный, с темно-каштановыми волосами. Запомнился он мне тем, что хотя возможностей следить за своей одеждой у него было ничуть не больше, чем у любого из нас, она никогда не была на нем такой изжеванной, как на всех прочих. Опрятность была у него в крови — знаешь, бывают такие.

Что мне в нем нравилось, так это то, что он не любил трепа на довоенные темы. Большинство наших ребят (ты ведь знаешь, я был офицером разведки), хоть все они были парни лучше некуда, не вышли еще из детского возраста и знали только одну тему для разговоров: «А до войны…» Тема эта, конечно, неисчерпаемая, но мои года уже были такие, когда предпочитаешь разнообразие.

Саймону было двадцать восемь — уже не ребенок. Он был музыкантом. Странное дело, довольно много штурманов были музыкантами. А может, и не странное: музыканты всегда хорошие математики, так что одно вытекает из другого.

Саймон, как он сам признавал, был небольшим музыкантом. «Я играю почти на любом инструменте, какой ты назовешь, — как-то сказал он мне, — но ни на одном — на концертном уровне». Не подумай только, что он был дилетантом. Это был единственный его интерес в жизни, и за плечами у него были годы упорной учебы. «Что я не специализировался, вовсе не случайность, — говорил он, — потому что, сколько я себя помню, я никогда не хотел быть никем кроме как дирижером».