Блудная дочь возвращается - [42]

Но вернусь в то далёкое послевоенное время. Шло время, и мама, отчаявшись забеременеть, решила взять ребенка из детского дома. Отец не был против, а сирот после войны было предостаточно. Чтоб сохранить это в тайне, а появление ребёнка выглядело естественным, она заранее написала своим родственникам и друзьям, что беременна. Когда же подошло время “рожать”, засомневалась и пошла на попятный, извинившись перед всеми. А вскоре забеременела на самом деле. Возможно, недоверием и объясняется тот факт, что к настоящим родам, несмотря на настоятельную просьбу мамы, все приехать отказались, кроме её младшей сестры Симочки.

Я родилась 7 апреля, в прекрасный весенний день, когда в Крыму всё уже было в цвету. Кроме того, как позже выяснилось, это был православный праздник Благовещение, а по древнееврейскому календарю - первый день Пасхи, перехода в новый цикл, к новой жизни.

“Что ты спишь? У тебя родилась дочь, соня!” - тормошила отца Симочка. “Отстань, вы же только что в уборную ходили!” - “Какая уборная! Я Нюську в роддом отводила! Вставай скорее, папаша!” Потом, побывав в роддоме, отец на радостях сделал себе подарок, купил полевой бинокль с цейсовскими стёклами. Подарил ли он что-либо маме, история умалчивает. Так мне рассказывали историю моего появления на свет тётя Сима и отец. Помнить я, конечно, ничего такого не могла.

Уже значительно позже, когда я стала заниматься эзотерикой, мне “пришли” странные сведения, касающиеся моего рождения. Они сопровождались загадочными снами, где отец на смертном одре признавался мне, что я не его дочь. А сообщалось мне, что я продукт клонирования, сделанного по просьбе моей матери каким-то немцем, бежавшим из Германии. И что всё это не просто так, а связано с целенаправленными действиями, призванными создать нужную генетическую наследственность. Якобы это и повлияло на мои способности яснослышания и ясновидения. Некоторое время я с интересом муссировала эту “информацию”, тем более, что понятие “клонирование” и “клон” в те годы (1980-1982 гг.) не обсуждалось и не было известно широкой публике. Но потом всё это отошло, стало неинтересным, уступив место другим знаниям и событиям.

О своём раннем детстве, как это случается со всеми, я получала отрывочные сведения из чужих уст. После моего рождения мама долго мучалась, как говорили раньше, грудницей. А я лежала в большой корзине, водружённой на письменный стол отца: он занимался своими делами и одновременно пел мне песни. Стоило ему замолчать, как младенец начинал плакать, так он и пел целыми днями. Думаю, это повлияло на мой музыкальный слух, вернее, на его полное отсутствие: отец обладал довольно сомнительными вокальными данными.

После моего рождения мама так и не оправилась, периодически болела и была слабой. Проезжая через Москву по дороге в Ленинград, а мне было тогда несколько месяцев, она жаловалась своей подруге Соне, что “смертельно устала”, а в 1949 году она окончательно слегла. Вернулась из гостей необычайно возбуждённая, и снимая часы, уронила их на пол. Веселясь, она нечаянно наступила на них и раздавила… А на другой день не смогла встать с постели. Врачи поставили диагноз - грипп. На самом деле это была лейкемия. Отец говорил, что мама до последней минуты надеялась на выздоровление и сокрушалась, что лежачее положение прибавляет ей морщин. Последнее, что она попросила, это принести ей мороженое. То же повторил через 40 лет мой умирающий отец. Именно тогда из его уст я и узнала о последней просьбе матери. А мне казалось, что она должна была бы просить за меня: мол, береги дочь! Извечный-то наш эгоизм. Много позже я поняла, что происходящее в кино и книгах далеко не всегда соответствует действительности.

От Ленинграда у меня остались отрывочные воспоминания. Маму я, конечно, не помню, так как мне было всего полтора года, когда она умерла. В детстве я была уверена, что у моей матери были косы, уложенные короной вокруг головы, - но это был образ, пришедший из каких-то снов и впечатлений. Зато я хорошо помню нашу квартиру: расположение комнат и некоторые детали обстановки. Наша семья занимала большую комнату, разделённую мебелью и тяжёлыми драпри на спальню, столовую и детскую. Из мебели я вижу только тёмное пианино, за которое я бросала недоеденные конфеты и яблоки. Я помню, как вскрылись эти мои тайные проступки в процессе отправки мебели в Магнитогорск, куда перевели служить моего отца. При мне рабочие отодвинули пианино, а там - целые залежи. Я была очень смущена и ожидала наказания, но его, кажется, так и не последовало. Ещё я помню тёмный коридор, тоже раздёленный шторами на части, где стояла притягивающая моё любопытство швейная машинка. Она принадлежала соседке-докторше, поселившейся, благодаря душевной доброте моей матери, в противоположной нашей комнате.

Когда отец получал квартиру, а это было ещё до войны, мама решила, что им ни к чему такие хоромы и надо бы поделиться с ближним. Так квартира стала коммунальной. В третьей комнате жил мой брат, его жена Саша и их сын Славик, который был старше меня года на три. Где-то ещё было место и для моей няни. Из всего населения этой квартиры я помню только брата, который сидел в нише, примыкавшей к кухне. Как выяснилось впоследствии, это была каморка для прислуги, в которой Октябрь оборудовал себе кабинет-мастерскую. Он был связистом по призванию - всё время что-то там мастерил, паял, копался в старых радиоприёмниках. Ещё я помню гостей: дядю Кира и тётю Тоню, которым я “делала клизму” под радостное ржание взрослых. Было мне тогда года 2-3. Я даже не заметила, как в нашем доме появилась новая мама, москвичка и интеллигентка Мирра Александровна. Я приняла её совершенно естественно, удивлённо спросив: “А где же ты, мама, столько времени была?” - чем невероятное её растрогала. Я всегда звала её мамой и относилась к ней соответственно, хотя от меня никогда не скрывали, что Мирочка мне не родная. А вместе с ней возникли бабушка Розалия Иосифовна и другие персонажи моей памяти, с которыми мне предстояло прожить ещё долгие годы.